Мы поднялись наверх и ждали, когда пригласят в зал.

— Поздравляю! — сказал мне редактор журнала, провалявший мой роман полтора года в ящиках и выкинувший мне без всяких слов. — Ты теперь понимаешь, почему мы тебя не напечатали? Если бы роман пошел в нашем журнале, премию бы тебе не видать.

“Благодарю, — подумал, но не сказал я, — вы сделали больше: ваши ребята не только выкинули роман, но еще и позвонили в издательство и спросили: “Неужели вы этот белогвардейский роман будете печатать?!”

Такое милое русское братство.

В небольшом зале, очевидно, церемониальном, меня поразили росписи стен совершенно клубного стиля: бледные гуашевые краски, плакатные герои пятилеток, композиции из прутьев и столбов великих строек, заводов, мостов и никакого напоминания о России, и в год 1000-летия христианства моя наблюдательность обострялась — в коридорах и прочих помещениях тоже ни один символ не напоминал о том, что мы живем на старой земле. Такой же выхолощенной, ущербно-бедной была и церемония, а потом банкет. По рюмочке винца, колбаска на блюдечке, грибы в кофейничках и кофе; постояли, как на вокзале, все теми же, издавна ссохшимися кучками; самый верный мой покровитель ушел раньше. У вешалки я надел свой жилет, застегнул пуговицы и, сказав “до свидания” всем высшим чинам секретариата СП, вышел на морозное крыльцо. Чуть вдали стояли легковые машины. Чины рассаживались, поправляли медвежьи шапки. Никто не сказал: “Может, вас подвезти?” Такси с зелеными огоньками пролетали мимо. Я пошел на троллейбусную остановку. Москва казалась мне чужой.

1989

17 марта (Пересыпь).  В кафе у автостанции пол был так же грязен, как и двадцать лет назад. Я давно не заходил сюда, и оттого было ощущение, что и в Темрюк-то я не заезжал давно. Раньше я тут пересаживался, пил кофе, покуривал, раздумывал; куда ехать: в Тамань? Да, только в Тамань. Матушка еще в Пересыпи не жила. Никого у меня в этой стороне не было. И уже четырнадцать лет все дороги и поселения и вид от маяка на морскую дугу приближены к моей душе присутствием матери на улице Чапаева, 3. Пью кофе и знаю, что она сейчас в хате или в огороде; меня ждет теплая печка, вкусный ужин. Но что будет потом, без матушки?

7 апреля. Вечер Вадима В. Кожинова в Доме политпросвещения. С ним был польский профессор Станислав Поремба. Вскакивали мальчики из “Народного фронта”, трепыхались в ненависти. Среди них самый активный — сын Долгоносика. Плюралист. Папа славил революцию, коммунизм, воровал, а сын плюралист, демократ.

30 апреля. Накануне Святой Пасхи по центральному телевидению показали спектaкль “Самоубийцы”, а накануне Родительского дня фильм “Рурская дева” (по “Пышке” Мопассана). Идеология требует стушевать святые дни. Подлецы. И эти подлецы в других передачах говорят о “воспитании нравственного облика человека”. Нынче в “Советской России”: “Бабушка, ты скоро умрешь?” (из почты). Ну, а откуда же взяться милосердию. 70 лет душили церковь, преследовали верующих, самых добрых и святых, а палачей возводили в герои. Одна особа, “отвечающая за культуру”, заявила недавно: “Ну, что они у вас там ходят в церковь? Смотрите, а то они еще начнут верить!”

25 мая. Читаю “Окаянные дни” Бунина и сам живу, словно в окаянных днях — кругом разложение. Что-то случится.

26 июня. Утро в ст. Ахтанизовской. Обрызганные росой огороды. В зернистых шапочках укроп; развалившиеся на края листья капусты, стройные помидоры; морковка, бурак. Вдоль забора, как охрана, вишни, орех, миндаль, яблоньки. Во дворе тихо; кошки не бегают, сонно переставляют лапки. Хозяйка кормит кур. В некоторых дворах пусто — все на работе. Гора Блювака высится на окраине. Солнце еще робко пускает лучи по земле. Двери в магазинах открыты, и в хозяйственных, канцелярских никого нет. Зато у хлебного с сумками стоят и сидят женщины в белых платках, ждут машину; мужики в стороне курят. По улице колесо в колесо (как сцепленные) едут на велосипедах две женщины. Какая-то худая с тяпкой в руке пошла вниз.

26 октября. Вечер Нины Берберовой (ТВ).

После стольких лет отсутствия (67) на вопрос о том, что она чувствовала в первые минуты на родине и чего ожидала от встреч, ответила коротко и холодно. Ей 88 лет. Стала ли она американкой или так бывает со всеми, кто давно разлучился? Наверное, все стирается в душе за годы. Но не то было бы с Б. Зайцевым, И. Шмелевым! А что творилось бы с Буниным, попади он в отцовскую усадьбу. Там пусто. Я часто вижу это: Бунин возле камней дома своего! Сталин разрешает ему приехать на месяц, его не трогают, не насилуют идейными вопросами, он с кем-то (но с кем?) едет по родным полям. Вера Николаевна с ним. Страдал бы страшно. Жуткая власть была, ничего не прощала. А-а! Поехал бы он с Н. Д. Телешовым. Больше никого не было из “Среды”.

1990

К событиям в Краснодаре.

Второй день у здания крайкома партии идет митинг. Все падало на глазах. Власть выходила оправдываться, а ей кричали: “Мы вам не верим!” Телевидение, это наше местное трусливое телевидение, выпустило свои поводья из рук и бесконтрольно пропускало в эфир призывы и брань, антисоветские стихи и пьяные жалобы. Первого секретаря вызывали из кабинета криками, как мальчишку. Напуганный, жалкий пленник внезапной смуты, он брал микрофон и, “призывая к разуму”, доказывал, что он не такой, каким его тут размалевали: он по заданию Андропова боролся с коррупцией, он приехал на Кубань выкорчевывать медуновщину, он против воровских кооперативов, и за все это ему угрожают смертной казнью, но он не боится. Власть выпала из рук. Еще, казалось, немного и потребуют отставки всего руководства. Защитников вокруг не видно, ораторы партии где-то спрятались. Что будет?

21 января. ...И вдруг мы увидели, что на Кубани нет ни власти, ни идеологии. Кому-то покажется странным и удивительным, но в эти два дня мне было и боязно за власть, и жалко ее. Страдающие плачущие женщины, толпа, экстремисты, налетевшие из разных городов, в один миг ослабили ее. Надо было видеть это! Совершенно невиноватые в сложившейся ситуации на Кавказе и в непродуманной вербовке резервистов, во всем подвластные центру, 1-й секретарь крайкома и председатель крайисполкома оказались заложниками гневной минуты. И как всегда — многие русские люди не могли отличить зерна от плевел. Толпа хлопала вояжерам со свердловскими бородками, какому-то неведомому поэту, рифмовавшему все символы идеалов со словом “дерьмо”, кликушам, обзывавшим армию последними словами. Обстановка превращалась в неуправляемую. Но надо честно сказать: были и такие речи о несчастье народном, что их невозможно было слушать без слез. Это были речи женщин, матерей, сестер, жен. Опять кинули русских в самое пекло, опять наши мальчики могут погибнуть, спасая от вражды и крови кого-то. Вчера и позавчера намекала плюралистическая печать на вековечное русское рабство, на то, что мы и неумытые, и неотесанные, и жестокие, и такие, и сякие; с трибуны II съезда народных депутатов истерически выл поэт Е. Евтушенко, ехидным припевом повторяя “уважаемый молодой генерал”, унижал армию и провозглашал свободу. На фоне последних событий, воровства кооператорами боевых танков, на фоне хорошо слаженной антироссийской “свободолюбивой” чертовщины, управляемой силами разложения и жаждой “румынского варианта”, видней стали боевики межрегиональной группы. И это они-то принесут счастье советскому народу? Откуда? Не из Японии ли, куда поскакал за популярностью Б. Ельцин, этот полуграмотный “Петр I”? Не из Мюнхена ли, откуда радиостанция “Свобода” передает нам планы Г. Попова о переделе границ? Не из Соединенных ли Штатов, куда благополучно отбыл писатель В. Аксенов, так и не понявший, какой зловещий казус подстроила ему “ода вольности”: родную землю он чувствует только... на территории американского посольства. Нет у меня слов. Чувство обиды давит меня несказанно. Все патриотическое, коренное, нормальное растоптано на моей земле. То, что вчера еще было коррупцией, сегодня — предательство (танки на Новороссийской таможне). Прихожу с митинга, включаю 2-ю программу ТВ. В передаче “Бесы” В. Гусев замечательно говорит о хамстве и глумлении Синявского в статье “Прогулки с Пушкиным”. И что же ему отвечает Г. Гачев, диссидент, плюралист, который, видите ли, писал 20 лет в стол?! Он вертится как юла, защищает выродка Синявского. И эти люди принесут мне свободу? Не такую ли, как их отцы? Да у них нет элементарной совести. Им не жалко русского. Раздается телефонный звонок. Известий с иранской границы нет. Наш 18-летний племянник там. Что с ним? Кто плюет ему в лицо (как это было перед Новым годом, когда разбирали границу)? Жив ли он? И не напишет Евтушенко стихотворения. А напишет — то лишь о том, как плоха армия, как виноваты аппаратчики.