Это творчество согрето не актерским, а человеческим чувством. И только оно одно может, как писал в свое время К. С. Станиславский, “передавать зрителю то невидимое и невыразимое словами, что составляет духовное содержание драмы”. Невольно вспоминаешь знаменитого театрального корифея — смысл и своеобразие нашего искусства он видел в способности воздействовать непосредственно на живой дух зрителя органически созданной жизнью человеческого духа артиста. На этом направлении совершаются творческие поиски Е. Смольяниновой.
Ее ошеломляющее сценическое самоограничение одновременно является и вызовом, и беспощадным приговором расхожей современной эстраде — космополитической, бездуховной и все чаще — похабной. После концерта певицы особенно сильно ощущается все ничтожество и пошлость захлестывающего нас грязного потока — этого расхристанного “музыкального обоза” психопатических дергунчиков, которые, надувая щеки и выкатывая глаза, орут инфернальными голосами, трясут накладными шиньонами. Это — эстетика разврата и оскотинивания. Это — сценическая оргия демонизма. Песенка дуэта, кощунственно присвоившего себе имя “Академия”, — “Ты хочешь, я знаю, меня ты хочешь, хочешь...” — стала едва ли не гимном нашего “общественного” телевидения, в котором эстрадная долбежка занимает одно из первых мест в системе оболванивания и развращения зрителей. И, разумеется, пока оккупанты у власти, нам не увидеть на экране концерта Е. Смольяниновой.
Искусство певицы и близких ей по духу исполнителей, например, Лины Мкртчян или Жанны Бичевской — мужественный, полный трагизма и боли русский ответ истошно визгливому одесско-бродвейскому балагану, которым подменили одухотворенную культуру исполнения отечественного романса и песни.
...Спустя пять лет, по-петербургски промозглым и сумрачным декабрьским (2000 года) вечером я снова шел на концерт Смольяниновой — к знакомому зданию в стиле сталинского ампира, что на углу площади имени Ленина и Арсенальной набережной, по соседству со знаменитыми на всю страну “Крестами”. По капризу случая царство Аполлона и владения Фемиды сошлись здесь почти вплотную. Зал же горожане обычно называют “Концертный, у Финляндского” (имея в виду Финляндский вокзал).
На декабрьских концертах в 2000 году певица исполнила свою новую программу, составленную из произведений Александра Вертинского и некоторых близких ему по направлению авторов. Выбор весьма смелый и ответственный. Можно ли исполнить общеизвестный репертуар прославленного во всем мире русского шансонье лучше (или не хуже), чем он сам? В нашем сознании песни Вертинского прочно срослись с неподражаемой, изысканно-утонченной, салонной манерой исполнения самого автора.
Но певица и не вступала в соревнование со знаменитым маэстро. Она внесла в знакомые мотивы собственное содержание, и оказалось, что давний и иногда казавшийся легкомысленным репертуар (кафе-шантанный Пьеро) открыл свои глубины, обнаружил свою современность и поразительную созвучность русским переживаниям конца ХХ столетия. Безнадежно затянувшаяся русская трагедия замыкает собой начало и конец нашего века. И нам снова стали близкими чувства и боль поколений, исторгнутых революцией из пределов своей земли, полузабытые страдания людей, когда-то утративших Родину.
Звучат в зале знаменитые “Я сегодня смеюсь над собою”, “Магнолия”, “Я маленькая балерина”, “Ваши пальцы пахнут ладаном”, “Сумасшедший шарманщик”, “Бал”, “Над розовым морем”... И в этой сюжетно пестроватой песенной мозаике постепенно прорисовываются контуры огромного эмоционально и граждански наполненного духовного материка, очертания России, которую тогда потеряла вышвырнутая в эмиграцию русская аристократия, а сегодня теряем мы — на исходе поистине кошмарного для нашей страны двадцатого века.
“Но однажды сбылись и мечты сумасшедшие”, — слова незамысловатой песенки в истолковании артистки вдруг обретают свой страшный подтекст: ведь это и про нас, сегодняшних.
Это и о нынешнем народонаселении России, где число помраченных, поврежденных умом людей продолжает возрастать.
В романсе, овеянном ностальгическим флером (“Ваши пальцы пахнут ладаном”), обнаруживается страшная окаменелость и горечь души, обманутой, истерзанной, разуверившейся во всем: “Ничего теперь не надо нам, никого теперь не жаль”. Человек надеется, ждет света, любви, готов даже к самообману, ему хочется пусть и “глупенькой сказки”, пусть хотя бы иллюзорных “счастья и ласки”. Но мечты разбиты, сокрушены, и звучит, обнажается совсем иной итог: “Я сегодня смеюсь над собой”. Эти и другие короткие музыкально-драматические миниатюры исполнены певицей с большим мастерством. Трудным искусством внутренней сосредоточенности, духовной концентрации, искусством переживания в процессе артистического перевоплощения (как сказал бы Станиславский) Е. Смольянинова владеет вполне.
Во многих романсах возникает мотив противопоставления края, города, земли — чужой, враждебной, и своей, родной. Кульминации тема достигает в знаменитой некогда песне “Чужие города”. Герой ее пребывает на земле, “где шумят чужие города и чужая плещется вода”. Как будто вся скорбь русской эмиграции выплеснулась в печально-надрывной мелодии, в неотвратимой правде ее текста, в бездонном сиротстве русской души, лишенной Отечества. А разве нынче не повторяется эта скорбная драма, когда многие из наших современников обречены на эмиграцию — кто на выезд, а иные, чураясь иноземных (“чужих!”), грубых и беспощадных вмешательств в жизнь России, уходят в эмиграцию внутреннюю... И глядя на сегодняшние улицы и реки Москвы и Петербурга, не повторит ли русский человек слов песни: “Здесь живут чужие господа, здесь чужая радость и беда”.
Замысел Смольяниновой — замечу, что она работает без режиссера (“я сама себе режиссер”) — в главном удался. Ее искусство проявило свою пробуждающую энергетическую силу — силу объединения, сплочения русских людей, вовлекаемых в силовое поле национальной художественной культуры, русской духовности.
В концерте Смольяниновой был представлен не только Вертинский, но и музыка иных корифеев русского романса — Фомина, Прозоровского, Юрьева. Особенно сильное воздействие произвела миниатюра П. И. Чайковского “В церкви” (из “Детского альбома”). Ее рефрен “Боже, спаси родную Русь” звучал как молитва, как заклятие человека, у которого уже не осталось других упований. Да, в нынешнем своем отчаянии немногочисленные и все тающие ряды русских патриотов тоже ищут опору в последней своей надежде на то, что “кровью исповедников и святых молитвами” дарована будет милость Божия нашей погибающей Родине.
Мироощущением православного русского патриота конца ХХ века пронизан весь исполняемый вокалисткой репертуар. Соединение острой гражданской боли, трезвого видения здешней, земной (политической!) обреченности России и духа мужества, несломленности, готовности до конца идти прямым и узким путем православного христианина. Героиня Смольяниновой постоянно движется навстречу призывам изнемогающей в беде Родины — “и шепчет нам земля родная” (на стихи недавно открытого замечательного поэта-эмигранта С. Бехтеева), “слышу зов страны моей родной, слышу плач страны моей родной” (А. Вертинский)... И душа ее, отзываясь, передает неизбывную скорбь погорельца над обугленным, покрытым пеплом Домом, над повергнутой Отчизной. Здесь возникает поистине пушкинский масштаб и художественные параллели. Кто же не помнит пронзительных, пророческих строф нашего гения:
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам...
В исполнении Смольяниновой многие популярные романсы приобрели новое и остро современное истолкование. Удалой, гусарски хмельной тон (“Ехали на тройке с бубенцами”), который обычно сопровождает, быть может, самую известную русскую песню ХХ столетия “Дорогой длинною” Б. Фомина, — почти исчезает в пении артистки. В ее интонациях, в неспешности как бы замедленного темпо-ритма — такая “тоска”, от которой душу “не развеять”, и такой груз “без радости прошедших годов”, который уже не снять, он остается с человеком на всю бесконечно “длинную дорогу”. Так петь могли, вероятно, каторжники, двигаясь по уходящей в Сибирь знаменитой Владимирке. Шагали с песней, что “летела вдаль, звеня”... кандалами.
