— Я, мальчишка, каюсь, каюсь,

Что молодой мало гулял.

Я молоденький женился,

Как цветок в поле увял!..

Деревенские старухи и молодухи, из своих хлевов тех коровушек любимых выгоняющие, слушают частушки посмеиваясь, лишь кто-то певца окоротит:

— Васька! Ты че разорался, как резаный заяц? Дачников разбудишь!..

Васька, не обращая внимания, продолжает хлопать кнутом и петь на исконнем русском языке.

Ну а теперь перенесемся снова в год две тысячи первый. Подмосковный (любой!) поселок. Лето. Пять утра. Встает солнце. Коров нет. Если одна-две на бывшую деревеньку и имеются, их бережно пасут на задах своих усадебок хозяева. И домов-то осталось, прежних, несколько. Но вдруг появляется на проулке доживший каким-то образом до своих семидесяти с гаком Васька и, соображая, где бы ему найти необходимое позарез, начинает петь ту самую частушку, кою пел шестьдесят лет назад.

Допустим такое.

В лоджию одного из новых роскошных многоэтажных особняков выходит хозяин, еще не успевший заснуть после позднего возвращения. Недовольно послушав и посозерцав поющего, произносит, обращаясь к вышедшей следом полуодетой девице:

— Ну, кайфово, сингл у этого хиппаря не такой наглый, как Буйнов вчера!.. А то всех бы выдавил. Эта терра вполне гуд, но аборигены! В резервации, как индейцев — американцы!.. Киш мирен тохас, блин!.. И — порядок!..

— Собрать бы герлов хиппаря послушать! — радостно восклицает девица. — Я от него тащусь!.. Гоу, подринкам, да слип!..

Такие вот, приблизительно, тексты звучат ныне раскованно и уверенно не только в казино и лоджиях особняков — это бы еще можно как-то представить. Нечто подобное звучит в эфире радио и телевидения, распечатывается различными СМИ, подобный словесный набор ретиво внедряется в уста молодых жителей земли русской. Так говорить теперь очень престижно.

Землю, опоганенную, разоренную, разрытую, сожженную, заваленную чужими и собственными отходами современной цивилизации, — еще недавно чистую благодатную зеленую землю нашу — сегодня омывает Великая Вода. Очищает новый Потоп. Пускай через триста лет — как после татаро-монгольского ига, — но возродится и будет простираться величественно и бескрайне прекрасная земля наша от океана до океана. Будет!

Но народ, ее населявший? Что станется с ним?

Народ, Род, жив, пока хранит бережно язык свой, данный ему Изначала. Слово. Лишь оно сохраняет историю Рода, Культуру, Обычаи.

Только Слово. Не картинка на экране телевизора, “видика”, не строка, возникшая и растворившаяся в модном ныне Интернете. Живое слово живого языка.

Напомню: Словом воскрешали умерших, заговаривали болезни, Словом останавливали кровь, Словом поднимали на подвиг. “Он Слово знает!..” — говорили про удачливого.

“В начале было Слово, — сообщается в Евангелии от Иоанна. — ...В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков...”

У всех народов, у русского тоже, существовали творцы новых слов. Из разговорной речи они переходили в литературу: вспомните Тургенева с его “шуршит”, “стушевался” Достоевского. Переходили и закреплялись навечно.

Много прекрасных, ранее мне незнакомых слов посчастливилось услышать за годы моих скитаний по земле русской. Особенно на северах, где язык наш долго сохранялся в первозданной чистоте.

— “Коровы-те уйдут в лес и давай за грибами шлевушить, как дяденька шлевушит!..”

Чем заменишь тут “шлевушит” — звуко- и картинно воспроизводящее то, о чем повествуется? “Ходят”?.. “Ищут”?.. “Собирают”?.. Да нет: “шлевушат”!

Увы! Своего нам не надо. Какие язвительные письма получала я от русских людей на мои статьи о современном русском языке, которые некогда печатала прежняя “Литературная газета” в дискуссии. Одно из писем так и было озаглавлено: “Шлевушащие коровы!..”

Куда нам!

— “Гоу, подринкам, да слип!”

Вы скажете: подумаешь, беда какая!.. Это городской сленг, жаргон групповой, он существовал во все времена и везде. Слова менялись со сменой времен и поколений, но молодежь — везде и всегда предпочитала общаться на “своем” языке. Да и не только молодежь. Существует профессиональный жаргон, сословный — жаргон одной социальной группы людей. Кстати: “ЖАРГОН (фр. jargon) — условный язык какой-либо социальной группы, отличающийся от общенародного языка лексикой, но не обладающий собственной фонетической и грамматической системой”. Словарь русского языка АН СССР”, 1981 г.

На строительстве сибирских дорог Сталинск — Абакан, Абакан — Тайшет, Тайшет — Лена, БАМ (куда я ездила в командировки от разных печатных органов, в годы пятидесятые—семидесятые) мне приходилось слышать и записывать не только речь и “словечки” молодых строителей, съехавшихся туда в послевоенные годы надежд и общего подъема — со всех концов России “за туманом и за запахом тайги”, а также за тем, чтобы восстановить (и восстановили!) нормальный общий уровень жизни, разрушенный войной. Однажды я застала следующую сценку и соответствующий ей диалог.

В конторе прорабского участка на станции Бискамжа некий гастролер, заехавший в глубинку, перекантовался подальше от глаз правосудия; выясняя отношения с прорабом, вдруг выхватил, задираясь и пугая, финку и бросился на прораба. Реакция того оказалась мгновенной (сам прораб был с богатым лагерным прошлым, да и гастролер подобный тоже не первый, не последний): он опрокинул конторский стол под ноги нападавшему, сбил его на пол ударом кулака, рявкнул, откачнув стол на прежнее место, открыв ящик:

— Эй! Дыбай, булаты бортаю! Кидай сюда перо, сявка! Трекаешь?

“Сявка” долго себя просить не заставил, финку в ящик стола, где лежало еще несколько таких же изъятых “перок”, положил.

— Я ж шутю, гражданин начальник! Я не знал, ты ништяк базаришь! У мене нутро гнилое, а мене мастер на такую упируху ставит... Помоги понт сорвать!..

— У нас тут, бритый шилом, медведь прокурор! Нечего мне варганку крутить! Поплывешь по Тузахсе ногами вперед!..

Такая вот сценка была, мною увиденная и, конечно, подробно записанная. “По фене” я, в общем, не “ботала”, хотя пребывание мое длительное на тех стройках словарную память мою обогащало подобным ежедневно. Там работало довольно много народу, освободившегося из заключения и по тем или иным причинам не пожелавшего вернуться на “большую землю”.

Другая сценка, записанная там же: закрытие рабочих нарядов в конце месяца. Присутствуют тот же прораб, строймастера, бригадиры участков. Деловой разговор, сочно сдабриваемый шуточками:

— Записывай, Михалыч, в наряд: корчевка пней бульдозеристом вручную. Снять бульдозер с пня и отнести на расстояние десять метров!..

— Оплатить повременку по пятому разряду за открывание дверей на пикете, разгонку дыма, планировку ветра, подтяжку солнца!

— Тухта, не оплачивать!

— Михалыч, пятый разряд — мало!

— Прокурор добавит!.. Не солнышко, всех не обогреешь!..

— А я — что, я — ничего, другие вон что, и то — ничего!..

Такими вот сценками, разговорами были полны мои блокноты. Многое после перекочевало в пьесы, сценарии, романы, повести, рассказы.

“Тухта” (или “туфта”), “цельностянутая деталь”, “че ты порожняком идешь, возьми бутылку!”, “наведение мостов с начальством” и т. д. употреблялось и в обычной разговорной речи не только в строительных поселках, но и далеко от них.

Ушло вместе с ушедшим временем. Теперь и профжаргон другой, и “феня” не та. “Законник” времени ушедшего с нынешним “авторитетом” друг друга бы не поняли. Хотя, с другой стороны, в приведенной мною довольно сложной перебранке на прежней “фене”, подумав, многое понять можно. “Бритый шилом” — рябой. Согласитесь, образно!.. “Булат”, “перо” — нож, финка. “Бортаю” — собираю: так сказать, беру на борт... Ну и “булка”, “батон” — девушка, там же со скрытым смыслом иносказание. “Колеса” — обувь. “Специалист по сблачиванию лепеней и колесиков” — грабитель, раздевающий прохожих вплоть до обуви.