Чуть дальше, между деревьев, ближе к церкви Михаила Архангела, лежала на земле женщина, но уже ничком, в теплых не по сезону чулках, с задравшейся на спину грязной юбкой, с подогнутыми под себя коленями и со странно вывернутой на сторону головой, с лицом, обезображенным рожей... Она приподняла голову, должно быть, на звук шагов, взглянула невидяще и буквально — свиным рылом — ткнулась опять, как-то странно зарылась в землю. Земля вокруг вся была перерыта. Но не желудей же себе она там искала.
Наискосок — метрах в семи — женщина полоскала белье под колонкой. Я отметил только, что зимой она полоскала в перчатках. Слава Богу, в мае теплее.
В многоэтажном доме, где живет женщина, в географическом и историческом центре Орла — что же, воды, водопровода нет.
А вот уже мост, а за мостом — дома частного сектора. Сколько им? Лет по сто? Или все четыреста? По колено, по грудь, по глазницы ушел в землю частный сектор. Мелькнула чья-то борода, накидка, трость, должно быть, это Тургенев в гости к Леониду Андрееву. Чему же тут удивляться? Но Андрееву же некогда. Он и до сих пор, верно, все пишет свой “Рассказ о семи повешенных”, да рассказ все не закончится. Только кого вешать?
Это в столицах, Москве да Петербурге, стреляют, в Орле удушают.
Потрясает именно какой-то бытовой характер смерти. Вообще какое-то бытовое мучительство, вековое и вековых властей. И бытовая же какая-то истерия, которая сказывается в орловском характере, бытовое же до смерти пьянство, ничем не прикрытое нищенство, физиологическое же какое-то беспамятство, бесстыдство, стихийность, перерастающая в агрессию. И именно от обыденности этих вещей теряется чувство времени и чувство реальности. Как будто бы время не течет над Орлом и Россией. Как будто оно в чем-то и где-то застряло, увязло в какой-то трясине, и к России не прикасалась цивилизация. И ничего не было... И все может быть — завтра, сегодня, близко уже... Копится та сила, которая и трамвай выносит с путей...
Да, город стоит на костях и костьми.
Я, человек новый, это отчетливо чувствую. Но гораздо глубже это сидит ведь в самих орловцах, возможно, неосознанно, там, где-то в бездонных, в бескрайних глубинах их памяти. Там окружают их и разговаривают с ними мертвые. Как разговаривают они с Анной Петровной. Мертвые не молчат. Это глубокое заблуждение.
Я еще раз взял учебник истории. Я проверил. Миллион только на Орловско-Курской дуге. Убитых и искалеченных.
Совершенно естественно, что Орел, сей перекресток, сей пуп российский, стянул на себя и всю историю русскую и напитался и славой ее, и ее тысячелетним ужасом, и жиром ее, и ее сукровицей. Под стенами его миллионы костей и известь этих костей. Древние города — естественные накопители праха предков. Но мертвые, когда о них не помнят или дурно помнят, когда нет с ними духовной, то есть духовной истинно, по существу, связи, они не молчат. Они говорят в нас и говорят не одним светом, но и вопиют прежде всего своей кровью. В нашей крови же миллионы жертв. Сдается мне, что в России, в Орле происходит как бы повседневный бунт мертвых. Они восстают. Они бунтуют кровью живых. И живые уже идут на мертвых. И мертвые вновь бунтуют в крови их. И так вот и идет вся история.
Но история не должна же говорить одной кровью. Не оттого ли всегда наготове трамвай? И в каждой душе, и в целом в душе народной. Хотя, казалось бы, уже должно выработаться иммунитету.
Пусть простится мне... Но в Орле именно что физически я ощутил на себе этот удар. Удар исторической пневмы. Волна шла и через камни, и через орловцев. И это как-то сминало меня. К этому тоже нужно привыкнуть и адаптироваться. Чтобы войти как бы дыханьем в дыханье истории. Чтобы внове же стать или же хотя бы и попытаться сделаться русским. Отбрасывает...
Слишком большие города не дают этой волны, точнее, она там другого рода. Там русское, там искони русское как бы уже ассимилировано, там не чисто, там просто давит; здесь давит русским, но русское же есть в крови, и происходит странный выброс крови, другой, освеженной и, верно, уже подключенной как-то к тысячелетним артериям. Идет подключение и, может быть, что и смешение. В России ты ощущаешь такие силы, каких не было и не могло, верно, быть до нее. Одно осознание своей подключенности к древним истокам моментами страшно как-то даже ускоряет работу того же сознания. Кровь отстаивается. Возбуждение отступает. Отступает чувство сиротства и своей одинокости. Приходит сосредоточенность.
Чувство Родины и в самом зародыше — это благодатное и благодетельное, упоительное и освежающее чувство. Что же можно сказать о его многоветвистом, многолистном цветении? Будущее России там, и оттуда, где, будто под ладонью родник, ощутимо, толчками восходит из недр живая вода русской истории. Живая и мертвая. Волшебная, та, которой срастаются мертвые кости. От Ливен, от Мценска, от Орла с их какой-то домашностью, с близостью к земле (все орловцы копаются ведь в огородах), с любовным блеском их речек, пойдет это ощущение донной воды, от средних и небольших городов русских, и вода разбежится по всей земле, и землею будет светиться и святиться она, и все на земле воссветится...
Если города — концентраты праха и духа предков, то храмы — самая соль их. Как золотые вкрапления, как Божии звезды, стоят они в Орле. Даже дворцы городские чудятся не более чем дешевой какой-то и временной к ним инкрустацией.
Кликушества всегда много было на Руси. И есть, конечно, отчего хвататься за голову. Но вот парадокс моего сознания: совершенно уже сознаю, отдаю себе отчет в том, что я глядел на Россию не изнутри, а извне, и оттуда, извне, уже как бы и не видно было самой России. А только одни какие-то пары, какие-то тучи над нею — столько было наварено и сгущено апокалиптической и страховидной мысли (да и сейчас она варится) над самым ее именем. И казалось, России нет, все погибло, все сгорело в огне забвения, все утрачено, все утеряно и растеряно, остался лишь призрак. Приезжаешь, и вдруг тебя шибает и сбивает с ног эта плоть, эта твердь, этот дух. Стоит Россия...
Живет и едва ли не свирепеет город Орел. Тебя придавливает, тебя бьет этим нередко горячечным даже каким-то пульсом. Да, Россия нищенствует. Да, как утверждают философы, косен ее народ. Но в самой именно этой косности, в которой надрыв еще сочетается со стихийною силой, в которой духовная неоформленность и непроясненность покрываются той известной всему миру природной феноменальной русской талантливостью, в которой “расхристанность” уживается с аскетичностью и многотерпением и тому подобное, в самой застывшести этой и неизменности русского человека, в этом ведь чудится потрясенный, но устоявший и в основе своей непоколебленный, живой и духовный остов, самая нить, самый стержень русской истории и русской народности. Нет прерванности, той, о которой повсюду твердят. Я ее не увидел, не смог увидеть. Пройдя через метаморфозы сознания, Россия оказалась для меня в лице Орла в конце концов вполне узнаваемой. Такой, какой она была, быть может, и сто лет назад, а возможно, и всю эту тысячу лет. В этом ее несчастье. Но в этом и счастье ее. (Юность народа не так коротка, как человека.) Она не потеряла, она сохранила себя. Несмотря ни на что. Она не утратила своего лица. И есть же, есть в этом лице что-то иконописное, где над косностью и наивностью кисти — дух Божий.
Вот уже сто подряд мученических лет... Как же все-таки это много. Но хочется верить... Нельзя не верить (для истории это все же лишь миг), что это страшный, но только рубец на теле России. История продолжается. Но не от пространства же пришла сила. Пространство только было завоевано и утверждено силой. И хочется сказать: “Пора же уже, пришел срок — стяжать для России время”.
