Приведенные высказывания Пушкина о мемуарной литературе, исторических свидетельствах носят полемический, запальчивый, как всегда, характер. Может быть, в один из таких вечеров Пушкин узнал анекдот (в данном случае краткое историческое свидетельство, талантливо пересказанное), особенно его заинтересовавший: "Государыня (Екатерина II) говорила: "Когда хочу заняться каким-нибудь новым установлением, я приказываю порыться в архивах и отыскать, не говорено ли было уже о том при Петре Великом, - и почти всегда открывается, что предлагаемое уже им обдумано". Это, безусловно, интересный штрих к уже устоявшемуся образу Екатерины Великой.
Пушкин выработал целую систему критического восприятия дневников, записок как исторических источников, обнаружив в некоторых целый ряд апокрифических, неверных фактов, как сейчас еще говорят - интерполяций и амплификаций (как в русских, национальных, так и европейских документах!). Например, он отмечал, что искаженно подается история Валуа, когда используется много легенд и непроверенных сведений из мемуаров. В "Отрывках из писем, мыслей и замечаний" Пушкин отметил: несмотря на то, что Байрон уверял, что "никогда не возьмется описывать страну, которой не видал бы собственными глазами", тем не менее в "Дон-Жуане" он говорит о России, и потому "приметны некоторые погрешности противу местности". Дон-Жуан отправляется в Петербург в кибитке, беспокойной повозке без рессор, по дурной каменистой дороге". Пушкин замечает, что "Зимняя кибитка не беспокойна, а зимняя дорога не камениста. Есть и другие ошибки, более важные". Но Пушкин готов простить грубые неточности, учитывая, что "Байрон много читал и расспрашивал о России. Он, кажется, любил ее и хорошо знал ее новейшую историю. В своих поэмах он часто говорит о России, о наших обычаях.(...) В лице Нимврода изобразил он Петра Великого" (курсив мой. - И. С.).
Вопросы этического плана затрагивает Пушкин как поэт, критик и издатель в статье3, негодуя по поводу особого рода французской литературы, состоящей из "записок и воспоминаний безнравственных и грязных личностей", в частности, он пишет, что "французские журналы радостно извещают о скором выходе в свет "Записок Самсона, парижского палача". Вот он, соблазн откровения! "Вот до чего довела нас жажда новизны и сильных впечатлений". У читателей возникает большое желание "последовать за ним в спальню и далее". "Головы, одна за другою, западают перед нами, произнося каждая свое последнее слово... И, насытив жестокое наше любопытство, книга палача займет свое место в библиотеках в ожидании ученых справок будущего историка". Пушкин не на шутку встревожен. В самом деле, что такая литература может дать людям?4. Как палач может изъясняться с читателями: "На каком зверином реве объяснит Самсон свои мысли?" При этом он справедливо недоумевает: "Не завидуем людям, которые, основав свои расчеты на безнравственности нашего любопытства, посвятили свое перо повторению сказаний, вероятно безграмотного Самсона..." (составителями этих "сенсационных", с позволения сказать, "Записок" были Бальзак и Леритье).
Вопрос, поднятый Пушкиным, не потерял своей актуальности и в наше беспокойное и суетное время. Порою охватывает страх: как так можно готовить к изданию отдельно выхваченный из контекста, не связанный с предыдущим повествованием фрагмент? ( Главный критерий такого отбора - обязательное присутствие "жареного" факта!)
В другой критической статье "О записках Видока"1 (начальника парижской сыскной полиции) он поднимает уже острый политический вопрос: "Сочинения шпиона Видока, палача Самсона и проч. не оскорбляют ни господствующей религии, ни правительства, ни даже нравственности в общем смысле этого слова; со всем тем нельзя их не признать крайним оскорблением общественного приличия. Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства?"
Между прочим, критику на Видока горячо воспринял на свой счет Ф. Булгарин, т. к. литературный памфлет был раскрашен точными фактами авантюрной его биографии. Мемуары А. И. Дельвига донесли его живейшую реакцию, его бешенство на статью, когда он, "божась, крестясь и кланяясь низко перед висевшею в лавке (Слепнина. - И. С.) русскою иконою, хотя он был католик, говорил, что между Видоком и им ничего нет общего!..". (Так Пушкин печатно обличил малоизвестную связь Булгарина с органами тайного полицейского надзора.)
Закономерное отношение Пушкина к запискам как важному историческому источнику становится ясным. Вместе с тем при работе с первоисточниками Пушкин убеждается в отсутствии критических обозрений в существующих журналах и многочисленных альманахах, являющихся, по существу, сборниками без направления. Таким образом, Пушкин положил начало критическому изучению литературы и ее источников.
Современники писали и дневники, и воспоминания. Еще не обо всех известно! Не все выявлено. В начале 30-х годов С. А. Соболевский отважился на написание своих записок. В его заграничной переписке с поэтом, историком С. П. Шевыревым сохранилось письмо из Торино от 10 августа 1830 года: "Я оканчиваю мои Записки" (курсив мой. - И. С.).2 Это малоизвестный факт из его жизни! Чаще вспоминаются его слова с критикой друзей, отважившихся вести дневники и записывать мемуары, содержащие сведения о Пушкине!
В 1852 году он писал М. П. Погодину (который вел свой дневник!) о продуманном, ответственном отношении к памяти поэта: "...ведаю, сколь неприятно было бы Пушкину, если бы кто сообщил современникам то, что писалось для немногих или что говорилось или не обдумавшись, или для острого словца, или в минуту негодования в кругу хороших приятелей". На этой позиции он стоял твердо и в 1855 году, когда объяснял М. Н. Лонгинову, сыну знакомого Пушкина: "Публика, как всякое большинство, глупа и не помнит, что и в солнце есть пятна; поэтому не напишет об покойнике никто из друзей его, зная, что если выскажет правду, то будут его укорять в недружелюбии из-за каждого верного совестливого словечка; с другой стороны, не может он часто, где следует, оправдывать субъекта своей биографии, ибо это оправдание должно основываться на обвинении или осмеянии других еще здравствующих лиц. И так, чтобы не пересказать лишнего или не досказать нужного, каждый друг Пушкина обязан молчать".
Его слова оказались во многом оправдывающими тех, кто не оставил мемуаров, не вел дневников.
С опаской писали воспоминания друзья. В 1859 году Кс. Полевой, предпринимая этот смелый шаг, вместе с тем, оправдываясь, писал: "Знаю, что я должен очень осторожно говорить о Пушкине. Нашлись люди, которые в последнее время усиливались (так в тексте. - И. С.) представить меня каким-то ненавистником нашего великого поэта и чуть не клеветником нравственной жизни. Я опровергал эту клевету, когда она высказывалась явно..."
Хорошо известно, что Пушкин неоднократно убеждал П. В. Нащокина писать дневник в виде писем к другу. (В известной степени это было влияние А. И. Тургенева, писавшего с 1826 года нашумевшую "Хронику русского".) "Что твои мемории? - спрашивал Пушкин. - Надеюсь, что ты их не бросишь. Пиши их в виде писем ко мне. Это будет и мне приятнее, да и тебе легче. Незаметным образом вырастет том, а там поглядишь и другой". (Воспоминания Нащокина и его жены, хорошей знакомой Пушкина, позднее записал П. И. Бартенев.) "Разговорить" Нащокина было сложно: у него не хватало времени, он постоянно отговаривался: "Мемории не пишу, некогда". Известны его воспоминания об отце-генерале екатерининских времен Воине Васильевиче, диктованные им в Москве в 1830 году, но Пушкин ожидал от него более пространных воспоминаний! В 1836 году Нащокин исполнил, "потворствуя желанию" друга, часть автобиографии с рождения, составив ее в форме письма (объемом около печатного листа). Нащокин не спешил, а Пушкин намеревался издать воспоминания в своем "Современнике". Друг был крайне неповоротлив, и от затеи пришлось отказаться.
Здесь важно убеждение Пушкина, что при записи меморий в форме письма открывается просторная возможность эмоционального воздействия на читателя!
