Важным актом стало "переселение" по частям всей группы на полную свободу. Как же происходило это "переселение"? В колодец они ныряли еще при свете вечернего солнца, а к цели прибывали глубокой ночью. Все это было очень непросто еще и по той причине, что надо было обеспечить строгую конспирацию, при которой оставалось бы незамеченным ежедневное исчезновение пяти человек. Наилучшим оказалось решение, принятое старостами блоков, когда тайной жеребьевкой каждый из десяти блоков выбирал двух или трех человек, с тем чтобы каждую из пяти ночей к выходу были готовы пять человек. Двое прорвавшихся чуть было не сорвали операцию, так как шум возле люка привлек внимание внутренней охраны, когда мы пытались не пропустить "нарушителей"... Учтя опыт "разведчика", те, кто готовился "на выход", смастерили подобие наколенников и рукавицы из одеял, сложив в два-три слоя материю. Труднее всех пришлось Герою Советского Союза Николаю Пысину - крупному мужчине весом свыше ста килограммов и ростом 190 сантиметров. В условиях лагерного "курорта" он, конечно, несколько сбросил вес, хотя в шталаге кормили все же лучше, чем у нас. Из-за своих габаритов Пысин уже при спуске по скобам в колодец испытывал неудобства, а в трубе с ее шершавыми стенками он с трудом протискивался и если бы двигался последним, то вполне мог бы застрять там навсегда. Выручил следующий за ним товарищ, хотя ему было очень нелегко ползти из-за недостатка воздуха (Пысин почти закупорил трубу своим телом). Ему приходилось, преодолевая собственные трудности, еще подталкивать Пысина, упираясь в него головой. Двигавшиеся за ним потом рассказывали, что они чуть не задохнулись. Но так или иначе все семь человек выбрались из трубы в овраг.
Было еще светло. Свободного времени было еще много до того, как вечером погаснет свет в наших бараках, что послужит сигналом, разрешающим через час начать передвижение к лагерю. Они решили откопать углубление в склоне оврага, чтобы укрыться в нем. Почва оказалась рыхлой, песчаной и легко поддавалась рукам... Когда стемнело, Пысин видел наблюдателей за лагерным освещением. И когда те сообщили, что свет в бараках погас, группа начала готовиться. Ориентироваться во времени очень помогли куранты на башне городской ратуши. Где-то в половине первого ночи "семеро смелых" во главе с Пысиным двинулись по оврагу к русскому лагерю, но так как овраг уходил влево, группа, достигнув направления на ближайшую к шталагу сторону, вышла из оврага и, двигаясь по-пластунски, поползла вдоль ограждения, следя за нижними рядами колючей проволоки. Преодолев метров шестьсот, заметили подготовленный лаз под колючей проволокой, нырнули туда по одному и оказались в объятиях встречавших. С нашей помощью поднялись по веревочной лестнице, через поднятую секцию крыши проникли в барак. К счастью, погода благоприятствовала проведению операции. Так были спасены 27 военнопленных во главе с Героем Советского Союза Николаем Пысиным.
* * *
Инвалид Великой Отечественной войны, член Союза журналистов, многие годы проработавший в сельской школе, Иван Григорьевич Яськов после ухода на пенсию по старости написал три книги: роман "Мы послужим еще ей", повесть "Спите спокойно, родные" и сборник прозы "Каждый оставляет свой след на земле", куда вошел и автобиографический очерк, рассказывающий о пребывании молодого воина в госпитале на вятской земле.
Наш эшелон, составленный из обшарпанных "телячьих" вагонов, многие из которых были изрешечены "мессерами", "споткнулся", помнится, об Курск. О том, что тут был вокзал, говорили развалины. Почти все дома ближайших улиц горбились бесформенными холмиками рыжего крошева от кирпичей. Город нас, несколько сотен раненных на Орлово-Курской дуге, не принял. И, лязгнув буферами, состав пополз дальше. Кляня всех за то, что никому не нужны, мучаясь oт жажды и жары, при которой под заскорузлыми бинтами сильнее чесалось, мы, покалеченные мужики, то и дело сплевывали с губ тяжеловесный, но чем-то облегчающий страдания мат.
Тамбов оказался снисходительнее. Санитарные автобусы доставили часть раненых в бывшее авиационное училище, где на дворе росла, как видно, день ото дня огромная свалка снятого, но все еще сохраняющего форму серо-белого гипса.
Спустя примерно месяц мы снова попадаем на поезд, который и доставляет нас в Кировские (ныне Вятские) Фаленки. Тут под госпиталь были отданы деревянные двухэтажные школьные дома. Тут вместо непременных звонков и родниково-чистых голосов детей пахло теперь карболкой и йодом, а парты заменили койки. Здесь каждый класс походил на табор, из одного угла которого доносились стоны, в другом резались в карты, в третьем спорили.
Кто-то серьезно однажды спросил:
- Знаете, почему так долго тянется война? - и сам же ответил: - Да потому, что не слушают нас. В каждом солдате ведь дремлет по стратегу.
Здесь, в Фаленках, я и обрел себе друга в высоком брюнете с тонкими симпатичными чертами лица, носившем фамилию знаменитого кобзаря.
У Бориса была сложная судьба. Офицеру, кавалеристу, ему не повезло с вышестоящим командиром, свалившим на подчиненного собственные промахи, за что последний был понижен в звании до младшего командира. Развитой, умный Борис больше молчал, храня, как думалось, какую-то тайну.
Однажды после ужина, когда палату наводнили потемки (электричества в госпитале не было), мы лежали рядом на койках, провожая взглядами поезд, уходящий вдаль. Состава не было видно. Черноту прокалывал лишь свет фонаря последнего вагона.
- Ни единой весточки не получил я из дома, - произнес Борис, - хотя освободили их, наши места... - и добавил с приглушенным вздохом: - Я был ведь женат. Красивая она, Ольга, у меня.
Дня три спустя после разговора худенькая Мария Васильевна, прежде чем начать обход, приблизилась к Борису.
- Вам, Шевченко, надо бы сплясать, - сказала врач, извлекая из карманчика халата скромный треугольничек.
Здоровая рука воина потянулась к письму, но будто в раздумье задержалась. Зачем снова потянулась, зажав его подрагивающими пальцами.
Бросая украдкой взоры на дружка, я после отмечал, как с каждым последующим днем лицо того чернело. Но не приставал с вопросами. Беду, если пришла, не вышибешь и клином. Бедой надо переболеть.
Однажды в солнечное утро с шумом распахнулась дверь, и черноволосый, с ребенка, еврейчик из соседней палаты заорал:
- Все, бгатва, дгыхнете? Наши ворвалис в Киев! - и, застенчиво улыбнувшись, спросил: - Как вы думаете, мой киоск на Крещатике уцелел?
- А ну, браво-ребятушки, залпом ур-ра-а! - вскакивая на койку, подхватил недавний партизан Николай. И полусонных еще, больных людей охватило невиданное ликование. А когда оно поугасло, ободрил еврейчика: - Да ты, если что, не горюй! Есть среди нас и столяры, и плотники. Новую, так уж и быть, торговую точку отгрохаем! - и добавил, повертываясь к Борису: - Закатили бы вы нам, кобзарь, концерт в честь победы российского воинства! Билеты распроданы.
По поводу билетов сказано было в шутку. Что же касается концерта... Несколько недель уже выходили мы перед сном на пустынную школьную площадку, где запасная лестница соединяла два этажа. Выходили петь. Пел, точнее, он. Я - вторил.
Нигде в других местах, как до этого, так и потом не попадались мне помещения с таким редкостным, как там, резонансом. Так что тенорок Бориса звучал необыкновенно душевно. Вернее сказать, лился, проистекал легко, переходя на любые тона, проникая, как рассказывали, в отдаленные уголки довольно объемного, пахнущего смолой здания. И все в этом здании, даже стоны, слушая его, замолкали. Особенно хорошо это было заметно в моменты, когда подбиралась очередная песня.
Дня за два - за три до упомянутого события с украинской столицей мы опять вглядывались во тьму, поджидая "свой" поезд. Но рубинового огонька все не было, должно потому, что в природе творилось что-то невероятное. То ли дождь сек землю, то ли вихрила преждевременная пурга-мешанина из мокрого снега.
