Центральным из сохранившихся «Мелиямбов» является сравнительно большой отрывок (более 35 стихов), бичующий богатство, полный гнева и ненависти к уродствам современного общества. Конец стихотворения звучит угрожающе: если богачи не поделятся с неимущими добровольно, то ветры судьбы начнут дуть им в лицо, и тогда-то придется им «выблевать из самого нутра» все награбленное у народа «ненавистное богатство». Сильное социальное звучание приобретают здесь и нападки на богов и самого владыку Зевса. Прямое обращение к объекту сатиры (Ксенон), людям и богам, восклицания, риторические вопросы, парентезы, подчеркивающие личную позицию автора, едкая ирония, лаконичная многозначительность в соединении с необычным поэтическим размером, сочетание лексики высокого стиля и вульгаризмов, обдуманная разностильность, энергичность я динамизм, профетический тон — все это производит просто ошеломляющее впечатление. Устрашающая «диковинность» его связана прежде всего с неслыханными и неповторимыми неологизмами, составляющими отличительную черту керкидовского стиля, источник которого следует искать в грубоватой стихии народной речи. Новая, революционная по содержанию поэзия Керкида требовала новых форм, тревожащих, напряженных и торжественных одновременно. Думается, что откровенно публицистический, «солоновский» пафос поэзии Керкида и их сравнительно простой ритмический рисунок были рассчитаны на массовую аудиторию, а не на узкий круг дружеской элиты. Мелиямбы, будучи сродни мелической и декламационной поэзии, представляли собой нечто вроде античного зонта. Эпические дактили и разговорно-насмешливые ямбы, лежащие в основе керкидовского стиха, напоминают о связи Мелиямбов с социально насыщенной и политически острой древней комедией аристофановского типа. В свою очередь, творчество Керкида нашло отклик в поэзии Луцилия и Горация.

Ямбографию Керкида дополняют сохраненные Лондонским и Гейдельбергским папирусами отрывки из пропитанных язвительностью холиямбических стихов Феникса из Колофона. Анализ обнаруживает их несомненную киническую направленность. В античной литературе немного таких прямых, сиюминутных откликов на современное зло, откровенных, не замаскированных мифологическими или басенными условностями. Это негодующие строки о богах и стяжателях, лишенных чести и совести, пекущихся лишь о роскоши и удобствах. Им противопоставлены трудящиеся бедняки, умирающие с голоду. В своих стихах Феникс, сознательно или невольно, использует аргументацию и стилистику диатриб. К «Ямбам» примыкает холиямбический отрывок об ассирийском царе Нине, приведенный Афинеем (XII, 530 с). «Песенка вороны» Феникса — стилизация в народном духе, свидетельствующая об интересе поэта к народным обрядам и фольклору.

Киническая литература эпохи эллинизма оказала значительное влияние на близких к низам и критически настроенных поэтов. К их числу относится крупнейший эпиграмматист этого времени Леонид Тарентский (первая иол. III в. до н. э.), посвятивший свое творчество «маленьким людям». И Леонид, и пелопоннесская (дорийская) школа поэтов, к которой он принадлежал, стоят несколько особняком в литературной жизни века. Интерес пелопоннесцев к народу был искренним, они предпочитали живописать народные типы, родную природу, тружеников и чистый мир детей и животных. То, что у других пелопоннесских поэтов только намечалось, у Леонида превратилось в ведущий мотив. Хотя он не был киником в чистом смысле слова, но влияние популярных киникостоических идей определило весь строй его общественного и поэтического мышления, обусловило его творческое своеобразие. Этот странствующий бард, перебивавшийся с хлеба на воду, с болью писал о народной нужде, восхищался Диогеном, воплощал в стихи кинические идеи. Одна из поэтических диатриб Леонида, названная видным немецким ученым Геффкеном «кинической проповедью в стихах» (А. Р. VII, 472), говорит о быстротечности и тщете человеческой жизни, заполненной погоней за богатствами, и призывает к скромности и простоте. Мир поэзии Леонида густо населен рыбаками, охотниками, пастухами, плотниками, дровосеками, крестьянами, ткачихами, садовниками, кормилицами, матросами и т. п. Эти люди заняты трудом, с ним связаны их мысли и чаяния. Умение увидеть красоту в обыденном, в труде, привлечь внимание к низам, скрасить горечь критики шуткой, вовремя произнести сентенцию, изобразить уродливое так, чтобы оно но отталкивало, а вызывало нужные эмоции и мысли, — эти свойства почерпнуты в кинической литературе.

Киническим «вольным словом», айсхрологией и физиологическим натурализмом отличались стихи скандально известного в истории античной литературы поэта Сотада из Маронеи, жившего при Птолемее Филадельфо. Его безосновательно обвиняли в порнографии, хотя его обработки мифологических сюжетов, даже носившие налет откровенной эротики, преследовали антирелигиозные цели. Сотад бесстрашно обличал Птолемея за его кровосмесительный брак со своей сестрой Арсиноей. В наказание за дерзость, как гласит предание, царь приказал бросить свинцовый ящик с заключенным туда крамольным поэтом в море (Афин. XIV, 620). Сотад близок к тому направлению в эллинистической поэзии, которое смыкалось с веселым и фривольным, полным смелых сатирических выпадов творчеством низов — с фольклорными дорическими бурлескными сценками — флиаками, не щадившими ни богов, ни людей, мимами, дерзкими стихами на ионическом диалекте (ионикологией), непристойной кинэдологией, гилародией, магодией, лисодией, симодией и т. п. Хотя официальная александрийская поэзия (Каллимах, Феокрит и др.) также кое-что почерпнула из этого источника, но по своей глубокой сути была чужда подлинной народной жизни и вдохновлялась придворными интересами и эротикой. Немногочисленные бесспорные фрагменты поэзии Сотада свидетельствуют, что репутация порнографа фактами не подкреплена, непристойности и физиологическая откровенность некоторых стихов Сотада выступают лишь в качестве действенного средства политической сатиры.

Все жанры кинической прозы и поэзии, вошедшие в культурный фонд современных народов, внесли в литературу эллинизма, отличавшуюся аполитизмом, камерностью, академической ученостью, отходом от жизненных проблем в дебри мифологических раритетов и формальных ухищрений, свежую струю народности, актуальной сатиры и беспощадного реализма. Это была действительно демократическая литература.

Уже в предыдущем периоде наметилось некоторое измельчание, и появились первые признаки упадка кинического движения, в нем иногда приглушенно звучали нотки того неистового протеста против общепризнанных авторитетов, законов, учреждений, идей и властей, какими характеризовался древний кинизм. Трансформация его коренилась в особенностях эллинистической эпохи, о которых говорилось выше. Киники «ушли в подполье», на первый план выдвинулся стоицизм. После яркого в истории кинизма третьего века наступила полоса двухвекового анабиоза. Кинизм продолжал существовать, но подспудно, в темноте. Где-то в народной толще вели свою разрушительную работу кинические миссионеры, нередко похожие на обыкновенных нищих. Ни в Греции, завоеванной римлянами, ни в самом Риме не объявилось ни одного достойного преемника Антисфена или Диогена, способного сплотить вокруг себя единомышленников. Ни новых заметных фигур, ни новых идей кинизм этого «темного» периода не выдвинул. Только незадолго до начала новой эры обнаруживаются кое-какие следы кинической активности. К этому времени относятся эпиграммы последователя Мениппа Мелеагра Гадарского, фиктивные письма древних киников, анекдоты и хрии о Диогене, собранные в так называемом «Венском диогеновском папирусе», аналогичные тем, которые позже приводил Диоген Лаэртский в своих «Жизнеописаниях». Киническая тенденция обнаруживается в трудах Диокла из Магнезии, основного источника, на котором базировался Диоген Лаэртский и анонимный автор Берлинского папируса (№ 13044) I в. до н. э.

Кинические идеи, мотивы и формы проникли в литературу этого времени, имевшую в общем мало точек соприкосновения с киниками. Их влияние можно найти в «Менипповых сатурах» Варрона Реатинского, названного cynicus Romanus, у сатирика Луцилия, Горация. Если отражение кинических топосов у Луцилия, а тем более Горация, очень опосредствованно, то у Варрона оно сказалось не только на форме его «сатур», но и в содержании: насмешки над пустыми философскими спорами, осуждение роскоши, проповедь опрощения, присутствие элементов фантастики, защита народного языка, безоглядные поиски истины и т. д. Цицерон говорил о Варроне: «…он не столько переводил Мениппа, сколько подражал ему» (Акад. 1,8). Тертуллиан дал ему более лаконичную характеристику: «Диоген в римском стиле» (Апол. 14).