– Наверное, именно этого ищем все мы, – тихо произнесла Вирджиния.

– А ты, Вирджиния, чего хочешь ты? – обратился к ней герцог.

– Каждая женщина хочет быть любимой ради нее самой, – медленно ответила Вирджиния. – Но больше всего она хочет ощущать, что занимает главное место в жизни мужчины. Она хочет быть первой. Хочет быть самой важной.

Она подняла на него глаза, и герцог не сумел сдержать эмоций:

– Никогда не видел, чтобы лицо женщины менялось так, как твое. Когда ты серьезна, твои глаза темнеют, а когда ты весела и смеешься, они становятся светлее. О, любовь моя, ты так прекрасна и так не похожа на всех, кого я знал прежде!

– Но в чем же моя непохожесть?

– Полагаю, в какой-то степени в том, что ты американка. Ты не связана обычаями, кастовыми узами, не задавлена общественными нормами. Но все это не важно. Важна ты сама. Ты такая честная, откровенная… В каком-то смысле ты не похожа на обычных женщин своей открытостью, своей честностью, и, однако, в то же время, ты самая настоящая женщина. Скажи мне, Вирджиния, как много на самом деле мы значим друг для друга?

Вирджиния поднялась и подошла к краю террасы.

– Я не могу ответить на этот вопрос, – сказала она, – в том, что касается тебя. Наши жизни были настолько различны.

– Они были различными, – согласился герцог, – и все же я думаю, что мы перекинули мост через пропасть в первую же минуту, как посмотрели друг другу в глаза. Имеет ли значение что-то иное, кроме нас, Вирджиния?

Она повернулась, чтобы посмотреть ему в лицо.

– Только ты можешь ответить на этот вопрос. Герцог отвел взгляд и отошел к другому концу террасы; его пальцы впились в балюстраду, и она заметила, как побелели их костяшки.

– Разве любви недостаточно? – спросил он охрипшим голосом.

– Думаю, это зависит от того, что ты называешь любовью.

Он повернулся, шагнул к ней и неожиданно заключил ее в объятия.

– Я люблю тебя. Боже! Как сильно я люблю тебя! Его губы отыскали ее рот, и в то же мгновение они слились в поцелуе, который стер различия между мужчиной и женщиной, сделав их единым целым. Весь мир исчез для Вирджинии, остались только их тела, зажатые между небом и землей, и два их сердца, соединившиеся в одно, потому что они целую вечность искали друг друга и, наконец, нашли.

– Я люблю тебя, – твердил герцог, и голос его звучал глухо от страсти.

Он целовал ее щеки, глаза, волосы, а затем ее шею, где пульсировала от волнения и счастья маленькая жилка. Он целовал ее точеные плечи и вновь ее губы…

– О, Вирджиния! Вирджиния!

Казалось, он взывал к ней издалека, и она ощущала трепет и дрожь от восторга, ранее ей неизвестного. Она была подобна музыкальному инструменту, вибрирующему от прикосновения его рук. Она чувствовала, будто его губы извлекают душу из ее тела и забирают ее себе.

Как долго они стояли, слившись в одно целое, она не смогла бы определить, но затем, внезапно, их объятия распались.

– Я хочу показать тебе кое-что, – сказал герцог. Он взял ее за руку и увлек с террасы назад, в круглую комнату храма. Занавеси над входом были подняты, и они вступили в волшебный мир. Другие занавеси были раздвинуты, и за ними, прямо напротив террасы, с которой они вошли, открылся альков. В нем стояла кровать.

Это была самая удивительная кровать из всех, что приходилось видеть Вирджинии. Ее осенял балдахин, а на ножках, спинках и боковинах были вырезаны сотни маленьких позолоченных купидонов. Купидоны свешивались и с потолка, причем каждый держал в ручке горящую свечу, казалось, они по воздуху летели к громадной кровати, которая была увенчана переплетенными сердцами. Аромат лилий, мягкий свет свечей и атмосфера любви, красоты и страсти пронизывали все вокруг.

На мгновение Вирджиния замерла на месте, а затем повернула лицо к герцогу. Он больше не прикасался к ней, отойдя немного в сторону, но пристально всматривался в ее лицо.

– Я рассказывал тебе, – заговорил он очень тихо, – что это храм любви. Мой предок, который построил храм и привез все эти вещи из Австрии, создал его для той, которую любил больше жизни. Они были очень счастливы, те два любовника прошлого, – очень счастливы, Вирджиния. – Он помолчал, затем продолжал: – На берегу тебя ожидает карета. Я не стану умолять тебя, не стану разубеждать тебя всеми доступными средствами не уезжать и не возвращаться в замок. Я хочу только убедить тебя: я люблю тебя всем сердцем. Я не могу предложить тебе ничего, так как мне нечего предложить, кроме моего сердца. Оно твое, Вирджиния, делай с ним что хочешь. У меня есть только оно, и я кладу его к твоим ногам.

Воцарилось молчание. Голос герцога повторило эхо в напоенной ароматами комнате. Вирджиния стояла неподвижно. Ей казалось, что больше не колышется даже пламя свечей. Все застыло в ожидании… в ожидании ответа.

Затем, поскольку напряжение сделалось невыносимым, герцог хрипло произнес:

– Если ты должна уехать, уезжай скорее, Вирджиния, или я буду не в состоянии отпустить тебя.

Я люблю и боготворю тебя, но я мужчина и страстно желаю обладать тобой. Я хочу тебя! Все мое тело изнывает от желания обладать тобою! Я хочу тебя, как ни один мужчина прежде не желал женщину…

Его голос замер. По выражению его лица Вирджиния поняла, что он с трудом сдерживает себя. Ей стало понятно, что она должна сделать. Она не пошевелилась, только произнесла с невыразимой нежностью:

– Я люблю тебя… ты мой мужчина, Себастьян!

Издав вопль восторга, герцог подхватил ее на руки, прижал к груди и понес к великолепной кровати.

Илайа Мэй, раскатывавшая сдобное тесто в фермерской кухне, выглянула в окно и увидела Вирджинию, шедшую по пыльной дороге. Она легонько вздохнула и принялась раскатывать тесто с удвоенной силой, как бы стремясь облегчить свою душу. Она поняла по тому, как шла Вирджиния, по ее поникшим плечам, по ее склоненной вниз голове, что почтовый ящик опять оказался пуст.

Дважды в день после своего возвращения Вирджиния ходила к почтовому ящику, который стоял на шоссе, но всегда возвращалась с пустыми руками. Не сумев сосредоточиться на тесте, Илайа Мэй наблюдала за племянницей и увидела, как та повернула от дома и вошла в сад.

Поддавшись порыву, Илайа Мэй вышла из кухни и, пройдя через дом, очутилась на широкой деревянной веранде. Вирджиния была в цветнике и сама немного напоминала цветок, когда солнце сверкало в ее пепельных волосах.

– Пропади он пропадом, этот мужчина! – пробормотала себе под нос Илайя Мэй. Она хотела подойти к Вирджинии, обнять ее, чтобы защитить от несчастья, которое терзало юную душу. Но добрая женщина хорошо понимала, что бессильна, ибо за прошедшие дни она уже все перепробовала.

Когда Вирджиния возвратилась неделю назад, бледная, изнуренная и выглядевшая так, будто не спала несколько ночей, тетя заключила ее в объятия. Но ее любовь, похоже, не могла отогреть окоченевшую от холода душу девушки. Но вскоре, однако, Вирджиния отошла и заговорила.

Вирджиния рассказала Илайе Мэй, что она прибыла в Англию, ненавидя герцога, и была поражена его первым появлением, когда он бушевал на ступенях замка. Но чем больше она говорила о герцоге, тем живее становилось ее лицо, а в голосе зазвучали страстные ноты. Глаза ее сияли. Задолго до того, как Вирджиния произнесла слова: «Я влюбилась в него», Илайа Мэй догадалась об истинном положении дел.

Они просидели тогда далеко за полночь. Вирджиния говорила не умолкая, ей нужно было облегчить сердце, скованное молчанием мрачных дней, проведенных на море. Она поведала тете о странном, непредсказуемом поведении герцогини, о заговорах против герцога, о своей реакции на предательство его кузена. Вновь рассказывая о том, что случилось, она как бы заново воссоздавала каждую минуту, проведенную в Англии. Когда Вирджиния вспоминала, как, приняв яд, умер мопс герцогини, а герцог, уведя ее в пустую комнату, заключил ее там в объятия, несколько секунд она сидела молча, с широко открытыми глазами, переживая восторг и восхищение той минуты.