236

был пойти на прагматический компромисс между революционными войнами и практикой мирного сосуществования.

Изменения ортодоксальной марксистской концепции происходили не только в области идеологии. В сфере государствостроительства на практике реализовывалась <автономизация>, а не конфедеративная химера на ленинских принципах национальной политики. Внешняя политика СССР, провозгласив отмену <тайной дипломатии царизма> и <неравноправных> договоров, уже в первое десятилетие вовсе не была полностью подчинена целям <мировой революции> и <международного рабочего движения>, а обеспечивала и геополитические интересы исторического ареала. Уже <в 1920 году советская политика сделала окончательный шаг в сторону возврата к более традиционной политике в отношении Запада>, признает Г. Киссинджер, подкрепляя свой точный вывод известным заявлением наркома иностранных дел Г. Чичерина. Верна и его характеристика формы возврата к традиционной внешнеполитической идеологии: <Невзирая на революционную риторику, в конце концов преобладающей целью советской внешней политки стал вырисовываться национальный интерес, поднятый до уровня социалистической прописной истины>326.

<Постановление> об исторических науках 1934 года было сменой идеологических ориентиров: русскую историю частично реабилитировали, разумеется, густо приправив ее классовыми заклинаниями. Пушкина перестали называть камер-юнкеромъ, Св. Александра Невского – классовым врагом. Наполеона – освободителем, а Льва Толстого – помещиком, юродствующим во Христе, как требовала <школа> марксистов М. Покровского и С. Пионтковского, создавших красную профессуру. В позднесоветские годы об этом идеологическом нюансе не вспоминали, так как вся советская история уже представляла собой <непрерывную линию>, а осуждение <культа личности> Сталина делало как бы неприличным любой непредвзятый анализ его периода даже в личном сознании людей. Те умы, что в силу отстраненности внутреннего сознания от марксистко-ленинской системы ценностей оценивали направления революционного строительства не по его соответствию <идеалам революции>, а по критерию его большей или меньшей удаленности от традиционной государственности, немедленно объявлялись сталинистами, хотя они-то более, чем их обвинители, предпочли бы вообще не иметь ни Сталина, ни Ленина. Постсоветская историография обходит стороной эту тему. Можно отметить лишь обзорную статью, заказанную немецким фондом, которая признала, что <идеологическая машина большевизма разворачивалась ликом к державным идеям и государственным ценностям, связуя воедино прошлое и настоящее>. Но ав-

326 Киссинджер Г. Указ. соч., с. 233, 232.

237

торы в корректно-академической форме скорее симпатизируют разорвавшим эту связь М. Покровскому и С. Пионтковскому, создавшим<материалистическую картину русского исторического процесса>, нежели <своеобразной реставрации подходов русской академической науки>, названной вскользь авторами <одиозным историограъ. фическим официозом империи>327. ;

К концу <перестройки> с целью <развенчания сталинщины> в опровержения штампа советской историографии о Л. Троцком как злейшем враге ленинизма отечественными ортодоксальными ленинцами была переиздана с берлинского издания 1932 года книга Л. Троцкого <Сталинская школа фальсификации> – сборник до-" кументов и стенограмм партийных форумов и дискуссий, ставших секретными в СССР, и комментариев к ним Троцкого. Из документов ясно, что действительно не Сталин, а именно Л. Троцкий был в 1917 году настоящим alter ego Ленина в радикальном взгляде на мировую революцию и на Россию как <вязанку хвороста>, а также в стратегии и тактике в отношении войны и мира, в бескомпромиссном требовании единоличной власти большевиков, в отношении к Временному правительству. Но редколлегия во главе с П.В. Волобуевым не только констатировала <общность их взглядов по многим кардинальным вопросам>, для чего имела все основания, но с чувством удовлетворения от совершаемой справедливости предлагала пересмотреть <иконизацию Ленина… в духе сталинских представлений> и восстановить уважение к Л.Д. Троцкому, низвергнутому Сталиным для того, чтобы <загнать страну в казарменный социализм>328. Однако публикация отечественных поклонников мировой революции и пролетарского интернационализма становится для сегодняшнего исследователя, если он только не придерживается взглядов Ленина с Троцким, <Валаамовым благословением>. Из материалов очевидно, что Сталин не только в период своей <автократии>, но задолго до победы большевистской революции постоянно совершал отступления от ортодоксального марксизма и политического максимализма и действительно никак не был воплощением большевистской идеологии и тактики ленинского типа. В приводимых документах и комментариях Троцкого он в период ленинской эмиграции, <пытаясь самостоятельно выработать линию партии>, постоянно выступает как <оппортунист>, <полуоборонец>, его позиция <в отношении германской революции 1923 года насквозь пропитана хвостизмом и соглашательством>, а <в вопросах английского рабочего движения есть центристская капитуляция перед меньшевизмом>.

327 Бордюгов Г., Бухараев В. Национальная историческая мысль в условиях советского времени. Национальные истории в советском и постсоветских государствах. М., 1999. (Фонд Фридриха Науманна.)

"'Троцкий Л. Сталинская школа фальсификации. М., 1990, с. 299.

238

Сталин даже предлагал сотрудничать с Временным правительством и поддержать его воззвание к правительствам воюющих стран, что вызвало бешеную критику Троцкого и решительный отпор В.И. Ленина, явившегося к концу мартовского совещания партийных работников 1917 года со своими апрельскими тезисами.

Для тех, кто <сталинщину> оценивает исключительно в связи с репрессиями и пресловутым 1937 годом, противопоставляя этому гипотетическое благостное строительство социализма без Сталина, документы и комментарии Троцкого не оставляют сомнения в том, что в случае победы линии Ленина-Троцкого Россию ожидали бы не менее, если не более яростные репрессии и <концлагерный социализм>. Из книги также очевидно, что эти репрессии уже точно были бы направлены исключительно на носителей национального и религиозного начала, которые были бы вырезаны под корень, так что <кровавую коллективизацию> действительно не пришлось бы проводить из-за отсутствия населения, в то время как хлеб для верных ленинцев производили бы трудармии. Чуждые революционной идеологии элементы, уже попавшие под нож в начале 20-х годов при Ленине с Троцким, продолжали, безусловно, погибать и в сталинские периоды насилия, вопреки иллюзиям коммунистов-сталинистов, но эти репрессии также были нацелены и на гвардию пламенных революционеров.

Троцкий на этот счет не оставляет сомнений. <Всякая власть есть насилие, а не соглашение>, – говорил он в одном из публикуемых диспутов. Сравнивая ход русской революции с Французской, он совершенно обоснованно именует себя и ленинскую когорту большевиков якобинцами, группой Робеспьера, а победившую линию – термидорианской реакцией. Комментируя репрессии, Троцкий нимало не волнуется самим их фактом, но возмущен фальшью бросаемых в адрес самых верных поборников мировой революции обвинений в контрреволюции. <Французские якобинцы, тогдашние большевики, гильотинировали роялистов и жирондистов. И у нас такая большая глава была, когда и мы… расстреливали белогвардейцев и высылали жирондистов. А потом началась во Франции другая глава, когда французские устряловцы и полуустряловцы – термидорианцы и бонапартисты – стали ссылать и расстреливать левых якобинцев – тогдашних большевиков… Революция дело серьезное. Расстрелов никто из нас не пугается… Но надо знать кого, по какой главе расстреливать (курсив Троцкого. – Н.Н.). Когда мы расстреливали, то твердо знали, по какой главе>329.

В отличие от отечественных исследователей западные историки всегда были осведомлены о сущности коллизии между Троцким и

"'Троцкий Л. Сталинская школа фальсификации. М., 1990, с. 99, 148– 149.

239