Бастиано да Сангалло, сын Антонио и племянник Джулиано Сангалло, знаменитого архитектора, работал вместе с маэстро Перуджино над росписью церкви святой Аннунциаты. Учеником он был беспокойным, и нередко у него случались «философские» кризисы. Тогда он бросал живопись и принимался изучать доктрины гуманистов. Можно поэтому понять, какое глубокое впечатление произвели на него картоны Микеланджело. Он оставил Перуджино и буквально поселился в монастыре Сант'Онофрио, чтобы объяснить флорентийцам все совершенство и философский смысл картона «Битва при Кашине». Свои речи он пересыпал столькими цитатами из творений классиков, особенно Аристотеля, что слушатели дали ему дружеское прозвище «Аристотель из Сангалло».

В это же самое время другой ученик Перуджино сделал для себя великое открытие. Но ему чудом искусства показались картоны не Микеланджело, а Леонардо — «Битва при Ангиари». Юношу, которого восхитило это творение Леонардо, звали Рафаэль Санти да Урбино.

— Маэстро, я учился живописи по вашему картону «Святая Анна»,— сказал он, когда ему наконец удалось попасть к Леонардо.— Я многократно копировал этот картон, а теперь прошу позволения изучить картоны о битве при Ангиари.

— Ты принес какие-нибудь свои работы?

Юноша открыл папку и показал эскизы, зарисовки — решения будущих картин. В них была видна уверенная рука художника, его наблюдательность и ум, способный направлять руку.

— Браво! — воскликнул Леонардо.— За это время ты немало преуспел, рисунок стал мягче, я бы сказал, что ты освобождаешься от «Перуджианства». Рафаэль покраснел.

— Я уже видел твои работы,— продолжал Леонардо.— Мне их показали в Урбино. Приходи завтра. Я кое-что тебе покажу.

На другой день Рафаэль снова пришел в Санта Мария Новелла.

— Идем со мной,— сказал ему Леонардо и повел его через площадь.— Вот художник, который заставит заговорить о себе весь мир,— сказал он Моне Лизе.— Он из Урбино, зовут его Рафаэль. А теперь смотри,— обратился он к юноше и снял занавес, закрывавший картину на мольберте.

Рафаэль долго молча смотрел на портрет Моны Лизы. Ему казалось, что он грезит — такая живопись была совершенно новой, поразительной и по совершенству своему неповторимой для человека.

— Что же ты молчишь, Рафаэль?

— Не могу выразить словами,— прерывающимся голосом ответил Рафаэль.— Теперь я вижу, понимаю, что такое живопись. Я готов расплакаться от счастья.

Все ученики и помощники Леонардо, вся его «школа» трудились в Палаццо Веккьо над возведением мостков. Инженер Леонардо и тут решил поразить своих собратьев-художников. Ему недостаточно обычных деревянных лесенок и мостков. Он придумал хитроумнейшее сооружение, которое, «зажав картон, поднималось, а отпустив его, опускалось»,— писал Вазари.

Чтобы уберечь мостки и стену от глаз любопытных, Леонардо велел из жердей воздвигнуть изгородь и обшить ее тканью.

Один за другим картоны перекочевали из Папской залы в залу Большого Совета, чтобы рисунок «перенести» на стену восковыми красками. До самого момента, пока он не начал писать красками фреску, Леонардо жил напряженной и счастливой жизнью.

Он занимался многими вещами сразу: утром работал в Палаццо Веккьо, после полудня либо писал портрет Моны Лизы в доме мессера Джокондо, либо трудился над своим проектом каналов, направляющих водные источники в Арно, ночью, когда все ученики уже спали, он с верным Заратустрой уединялся в крипте-мастерской, где с потолка свисал чудесный летательный аппарат.

Время от времени он ездит во Фьезоле к дону Алессандро Амадори, часто и охотно бывает в гостях у «уважаемых людей» — нобилей, магистров, банкиров и купцов Флоренции. Не забывает он и собрания художников и старых друзей из боттеги Верроккьо.

А еще он вечерами беседует о тайнах науки с Лукой Пачоли. Подчас к ним присоединяются молодой Бартоломео Веспуччи, математик и космограф, племянник великого Америго Веспуччи, и Франческо Сиригатти, автор трактата по экспериментальной астрономии.

Это самые спокойные и радостные месяцы в жизни Леонардо. Вероятно, именно к этому периоду относятся стихи, написанные незнакомым почерком, принадлежащие, быть может, Моне Лизе и залитые позже в записной книжке огромным чернильным пятном.

«О Леонардо, почему вы так много трудитесь?»

А затем идет написанное рукой самого Леонардо горькое размышление о красоте: «... Элена, когда она в старости смотрит в зеркало на свое изборожденное морщинами лицо, плачет и про себя думает, что жизнь обокрала ее дважды...».

Внезапно записи о покупках, оплате работы, о получении месячного содержания из Палаццо Веккьо прерываются.

Леонардо больше не открывает свои записные книжки, в них нет ни единого упоминания об этом промежутке времени.

Случилось это, скорее всего, в конце 1505-го—начале 1506 годов. Леонардо лихорадочно расписывает стену Папской залы, идя снизу вверх. По окончании каждого дня он разжигает огонь, чтобы просушить краски на стене. Работа продвигается успешно.

Но однажды вечером, когда он расписывал почти самый верх стены, пламя не смогло просушить краски. Обеспокоившись, Леонардо велел бросить в огонь побольше дров, чтобы пламя достигло верха. Но тут краска поползла вниз, заливая и разрушая уже просохшую часть фрески. Напрасно ученики бросали в огонь новые дрова, а затем и скамьи, стулья и планки, которые нашли в зале. Из-за слишком сильного пламени нижняя, уже написанная часть фрески разбухла, как мыльный пузырь, а разноцветные слои краски сверху стали низвергаться, подобно вулканической лаве, уничтожая все, что еще уцелело. Леонардо в отсветах огня молча, окаменев, смотрит, как гибнет его творение. Битва проиграна.