Остается повторить, что в этих условиях, в нашей разрушенной стране, христианский поиск национального согласия — единственная политическая позиция, которая есть одновременно и цель для будущего, и средство достижения этой цели.
Февраль 1989 г.
Статья была опубликована в самиздатском журнале «Выбор» (Москва. 1989. с. 8), в эмиграции в журналах: "Вестник РХД" (Париж. 1989. с. 157), «Катарсис» (Мюнхен. 1990. с. 5); отрывок — в «Посеве» (Франкфурт-на-Майне, Спец. вып. 1989).
Западники, почвенники и русская идея
"И те и другие любили свободу. И те и другие любили Россию, славянофилы как мать, западники как дитя…
(Н. Бердяев, "Русская идея").
"Да, мы были противниками…, но очень странными: у нас была одна любовь, но не одинаковая. У них и у нас запало с ранних лет одно сильное… чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы — за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование, любви к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно"
(А. Герцен, "К.с. Аксаков").
В этих двух цитатах курсивом отражено то историософское противостояние внутри русской культуры, которое зародилось в XIX в. и в новой форме проявляется в наши дни. Глядя "в разные стороны", западники и славянофилы (чья традиция соответствует в дальнейшем почвенникам) увидели судьбу России в двух разных исторических ракурсах, и на вопрос, — в чем российское призвание? — дали два разных ответа.
Западники сочли Россию «дитем» в сравнении с "передовой Европой", которую они хотели «догонять». Главной русской особенностью, по их мнению, была социально-правовая отсталость. В то же время первое поколение западников (Чаадаев, Герцен, Грановский) в 1830-е гг. не отрицало своеобразия России и ее особой миссии в истории. Даже "неистовый Виссарион" Белинский писал: "Каждый народ играет в великом семействе человеческого рода свою особую, назначенную ему Провидением, роль"; "только живя самобытной жизнью, каждый народ может принести долю в сокровищницу человечества" ("Литературные мечтания"). И даже антипатриотичность провоцирующих философических писем Чаадаева не помешала ему позже написать, что "придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы" (1835 г, письмо Тургеневу) А в "Апологии сумасшедшего" (1837) Чаадаев утверждал: "Я полагаю, что мы пришли после других, для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия". И еще: …мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество".
Тогдашние западники еще не были оторваны от религии, для многих из них она была волнующим вопросом, правда, скорее личного, а не историософского порядка. В отходе от религиозного (православного) понимания истории и образовалась развилка, отделявшая их от славянофилов.
Западничество созревало как русский плод самоуверенного европейского Просвещения, упрощавшего сложность бытия до материального уровня, и их взгляд на российскую судьбу, как видно из цитат в начале статьи, исходил из развивавшегося тогда в Европе секулярного «пророчества» о прогрессе, в русле которого они и надеялись на ведущую роль «юной» России. Славянофилы же, предвидя разрушительность этого «прогресса», искали понимание своеобразия российского пути не в секулярном европейском будущем, а в русском христианском прошлом. Пример этого различия: отношение к крестьянской общине, в которой западники видели готовую «социалистическую» форму (А. Герцен), а славянофилы — религиозно-нравственный «хор» (К. Аксаков).
Славянофилы верили в мировоззренческое отличие русского пути от рационального западного, ощущали Православие как определяющую координату российского жизненного уклада, призывали развивать свои дары, а не копировать чужие. Однако Европа отталкивала их взоры лишь в своем обмельчавшем виде, тогда как в ее глубине они видели "страну святых чудес" (А.с. Хомяков) и свой первый журнал назвали «Европеец». То есть они не отрывали себя от западной христианской культуры, а лишь брали для ее оценки более крупный исторический масштаб, более требовательно относились к ней, острее видели ее недостатки и верили, что призвание России облагородить европейскую цивилизацию, преодолеть ее противоречия в высшем синтезе.
Как писал И.В. Киреевский: "Мы возвратим права истинной религии, изящное согласим с нравственностью, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов и чистоту жизни возвысим над чистотой слога" (1827 г., письмо Кошелеву). В то же время он считал, что в отрыве друг от друга ставки на "чисто русское" или на "чисто западное" — ложны и односторонни. В частности, "оторвавшись от Европы, мы перестаем быть общечеловеческой национальностью".[22]
Резюмируя, можно сказать, что первоначально оба крыла — западническое и почвенническое — хотя и по-разному ощущали свою принадлежность к общеевропейскому процессу и оба были все же национальными. Они были творчески необходимы друг другу; русская культура XIX в. развивалась как бы в магнитном поле между этих двух полюсов, питаясь его энергией.
Эта энергия, однако, вышла из-под контроля в дальнейшей борьбе между этими двумя полюсами, несшими в себе действительно несовместимые духовные заряды. В разразившейся катастрофе соответственно духу времени победило «прогрессивное» западническое учение, доведенное в коммунизме до крайних, враждебных всей русской жизни выводов.
* * *
Устойчивый порок западников заключается в том самоуверенном нигилизме, который был подмечен за ними еще в XIX в. Н.Н. Страховым: "сперва отречение от своего, а потом и от чужого". Можно уточнить в применении к сегодняшнему дню: непонимание и своего, и чужого. В сборнике «Вехи» (1909) с. Н. Булгаков в этой связи писал, что "на многоветвистом дереве западной цивилизации, своими корнями идущем глубоко в историю", атеисты-западники "облюбовали только одну ветвь" в полной уверенности, что присваивают истинно европейскую цивилизацию. Не менее актуально эти слова звучат в наши дни. Ибо наши западники и сегодня ориентируются не на фундамент христианских ценностей в западной культуре, а на ее плоды — такие, как свобода и непреходящая ценность личности, забывая, что они выросли именно на этом фундаменте (человек достоин уважения как созданный "по образу и подобию Божию", и лишь перед Богом все люди равны).
Еще печальнее, что наши западники неспособны отличить эту свободу от современного разложения той же культуры с такими ее плодами, как гедонистическое смешение высших и низших уровней человеческой природы (в этом смысл "сексуальной революции"), ориентация искусства на инстинкты и его рыночное опошление (массовая культура), «плюралистическое» оправдание греха…
Сегодня уже и Запад не тот, что был в начале XIX в., и западники не те. Интеллигенции начала века, которую критиковали «Вехи», при всей ложности ее ценностей были свойственны нравственный максимализм, жертвенность; нынешние же западники открыто восхищаются тем самым западным мещанством и равнодушием к истине, которое (пусть в разной степени) отвергали оба фланга русской интеллигенции в XIX в.
Вспомним, что близкое знакомство с реальным Западом уже тогда приводило к разочарованию многие наши умы, поначалу преклонявшиеся перед ним, — это произошло, например, с Гоголем, Герценом, Одоевским, Фонвизиным, Страховым, Киреевским. П.В. Анненков писал в этой связи о Белинском:
"С ним случилось то, что потом не раз повторялось со многими из наших самых рьяных западников, когда они делались туристами: они чувствовали себя как бы обманутыми Европой". Многие могли бы сказать вместе с Герценом: "Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину". Это же явление заметно и в русской части третьей эмиграции. Как верно подметил московский самиздатский автор В.В. Аксючиц: западничество, особенно современное, есть "специальная установка сознания на восприятие фикций европейской культуры".
