…Они не помнили, да, верно, никогда не знали названия деревни, возле которой произошел несчастный случай. И четких примет местности не осталось в памяти, и все-таки Ольга была уверена, что найдет. В человеке заложено столько всякого, о чем он не подозревает дневным рабочим сознанием. Его темные глубины храпят бесчисленное множество случайных и ненужных образов, он может вспомнить такое, чего вроде бы и не было вовсе, его знания об окружающем неизмеримо больше того, чем он привык обходиться, и Ольга не сомневалась, что внутренний толчок подскажет ей, где сходить.

Сев возле Рижского вокзала в рейсовый автобус, идущий в Переяславль, она отправилась в коротенькое, но самое важное путешествие в своей жизни. Они долго ехали по никак не кончавшейся Москве; вот уже вроде иссяк город, и пошли старенькие почерневшие ропетовские дачки, и вновь громадные корпуса загораживают горизонт. Город теснит природу все дальше на север, и не верится, что перед самой войной тут были чистые реки в травяных берегах, березовые рощи, сосново-еловые боры, колодцы с чудесно и печально скрипящим воротом. А сейчас высокие, сверху донизу застекленные корпуса, трубы, гигантские резервуары, какие-то вышки, ажурные столбы высоковольтной передачи, провода с желтыми шарами в предупреждение идущим на посадку самолетам.

Где-то за Братовщиной вспомнилось, что есть еще природа, возделанные и отдыхающие поля, пастбища, избы, проселочные, клубящиеся пылью дороги. И пахнуло в вонький автобус травой, И хвоей, и землей. Она спокойно проехала Загорск, не уплатив дани дивным куполам, а потом возле какой-то невзрачной деревни уверенно поднялась и вышла из автобуса.

Здесь это было, чуть дальше, по ту сторону шоссе, но ее интересовало не место происшествия, а деревня, куда увели пострадавшего. Были все основания думать, что он местный. Найти его не представляло бы труда, если действовать в открытую, но она должна быть предельно осторожной ради Жанны. Ольга охотно взяла бы все на себя, но никто ей этого не позволит. Надо найти старика, не навлекая на себя подозрений. Помочь ей мог лишь случай, весьма вероятный, принимая во внимание небольшие размеры деревни и сельскую общительность.

Исхаживая из конца в конец пустынные улочки: дети уже пошли в школу, взрослое население занято на работе или по домашности, — она наткнулась возле колодца на востроносую старушку с тесно поставленными и круглыми, как у птицы, глазами. Ольга хотела к ней обратиться, но старуха предупредила ее намерение.

— И чего ты, милка, взад-вперед шныришь? — спросила старуха, укорной ворчбой прикрывая любопытство.

— Дедушку одного ищу, а как звать, забыла. — Ольга лгала с таким спокойствием, будто всю жизнь только этим и занималась. А может, ее тайная душа хранила и эту способность?

— Какого еще дедушку? Тут одни бабушки остались.

— Хороший такой… — Ольга улыбнулась, вспомнив тайной душой, что за всеми ссадинами, кровью и грязью, за всем безобразием, сотворенным с ним наездом, дедушка был правда хороший — благообразный, не поддавшийся дряхлости.

— А мы все тут хорошие. — Старуха обнажила в усмешке свой единственный желтый клык.

— Он на мопеде ездил, — сказала Ольга.

Лицо старухи притемнилось, или Ольге так почудилось? Нет, какая-то хмурость набежала на морщинистый лик, а блеклый взгляд выострился.

— А зачем он тебе?

— Дом хочу снять.

— Кто же это дачу в сентябре снимает, на зиму глядя?

— Сыну воздух чистый прописан. Я на весь год сговорилась.

— Сомневаюсь я чего-то, — сказала старуха. — Андрей Петрович сроду не сдавал.

«Значит, с ним все в порядке! — вспыхнуло в Ольге. — Иначе не стала бы точить лясы старая!»

— Не сдавал, а мне решил сдать. Видать, деньги понадобились.

— Зачем ему деньги? Когда человек при пенсии и своем огороде… Нет, милка, ты чегой-то врешь.

— А зачем мне врать? — храбро сказала Ольга. — Может, просто любезность хотел оказать.

— Это на него похоже, — раздумчиво молвила старуха. — С другой стороны, Пашка к себе его тянул. Пустой дом — отчего не сдать?

— Какой Пашка?

— Да сын его, кузнец.

— А где он живет — Андрей Петрович? Не покажете?

— Нету Андрея Петровича, милка, преставился, царствие ему небесное. — Старуха осенила себя мелким крестом.

— Как преставился?..

— Да помер он. Ты что, русского языка не понимаешь?

— Отчего?.. — пробормотала Ольга, чувствуя подступающую дурноту. — Отчего он помер?

— Отчего люди помирают? — Старуха вздохнула. — От смерти.

— Да как же так?.. — Ольга понимала, что говорит лишнее, ее назойливость странна и подозрительна, и еще немного, старуха обо всем догадается, но ничего не могла поделать с собой. — Жил, жил и вдруг помер. Он же крепкий был, ничем не болел!..

— Да чего ты расплескалась так? Нешто он родной тебе? Или за избу переживаешь?.. — Старуха вскинула зад и уселась на край колодезного сруба. — Неизвестно, отчего он помер. В одночасье. Сидел в избе, куртку зашивал, вдруг повалился, тут ему и причина… Ушибли его, правда, сильно, — добавила, подумав, старуха. — Машина на него налетела, когда он в район ехал. Может, оборвала ему что внутрях. Кто его знает? Врачи разве правду скажут? Он после того случая долго болел, но отлежался и встал. И далее керосинку свою собрал. Пашка шумел, чтобы отец на ней больше не ездил, но Андрей Петрович, окромя покойной жены, никого не слухал. А тут взял да помер.

Ольга смотрела на старуху и видела, как на лоб ей сел маленький черный жучок и подполз под платок, в щелку над теменем.

— Жучок, — сказала она.

— Чего? — не поняла старуха.

— Жучок вам под платок заполз.

— И ляд с ним! Как заполз, так выползет… Андрей-то Петрович век свой прожил, — пустилась в рассуждения бабушка. — Хоть жизнь его не больно баловала, знал и войну и плен германский, а солнце ему всежки посветило. Кого жалко, так это Пашку. Золотой мужик, хоть пыли много. И семью его жалко аж не знаю как.

— А что с ним? — Внутри у Ольги все мелко и часто дрожало, но голос звучал ровно.

— Приятеля на поминках в висок убил.

— За что?

— Да это он Косого-придурка. Тот видел, кто Андрея Петровича сковырнул, и не сказал. Побоялся. Два, говорит, амбала здоровенных, а с ними еще бабища, кобыла, прости господи! Это она Андреем Петровичем распорядилась и еще орала на всех. Видать, из начальства. С такими свяжешься — жизни рад не будешь.

— А номер?.. Чего же он номер-то не запомнил?

— Нешо он понимал в номерах? Говорю — дурачок. А глаз на личность имел вострый. Вот он и ляпнул на поминках: а я знаю, кто твоего батьку ухайдакал. Так чего же молчал? А боялся. Ну, Пашка с обиды и ахнул ему в висок. Кузнец!.. А у дурачка кость слабая. Восемь лет Пашке впаяли, прокурор вовсе десятку требовал. Была семья, и нету семьи: старики на погосте, сын в тюряге… Постой, милка, ты куда? Может, тебе в правление зайтить? Глядишь, и сдадут избу Андрея Петровича. Все равно пустует.

— Спасибо, бабушка, я зайду.

— Правление как раз за магазином.

— Знаю. Спасибо. До свидания.

— Привози мальца-то. Здесь воздух — хрусталь. Соляркой, правда, воняет, но где теперь не воняет, нету таких мест. Постой, я радива два дня не слушала. Как там война идет?

— Хорошо, — заверила Ольга, не понявшая вопроса бабушки.

— Видать, мы крепко стоим. С керосином до сих пор свободно…

Ольга не помнила, как добралась до дома. Зато хорошо помнила, что била мужа чем попало по голове и лицу и он бил ее с не меньшей жестокостью…

Самое трудное было, пока не начались домашние напасти. Но вскоре у сына открылось воспаление среднего уха, а дочь разочаровалась, хотя и не слишком болезненно, в баскетбольном мальчике. Ольге стало не то что легче — просто не оставалось времени для самоедства. Ко всему у Игоря вскочили нарывы в горле. Надо было лечить: ухо одному, горло другому, душу третьей. А тут еще залило кухню живущим под ними соседям, и жэковские умельцы разворотили стену в уборной в поисках источника бедствия. И хотя уборная доказала свою невиновность, стену долго не заделывали, и борьба с домоуправлением потребовала от Ольги много душевных и физических сил. В начале зимы прорвало трубу отопления, потом в поселке исчезло мясо, а Лене потребовались вельветовые джинсы, которых днем с огнем не сыскать. Игорю предложили должность замдиректора института, он не знал, соглашаться или нет, ворочался ночью без сна и требовал к себе повышенного внимания. На работе Ольгу выбрали в местком: дел так прибавилось, что только успевай поворачиваться. А свою тетрадь в черной обложке она в злую минуту сожгла. И, всплакнув, почувствовала облегчение.