Но, как говаривал принц датский: «Что он Гекубе, что ему Гекуба?» Директор был от меня на очень большой высоте. Непосредственно я подчинялся Анатолию Алексеевичу Парфенову — начальнику металлургической лаборатории ЦЗЛ, потом он стал начальником ЦЗЛ, а я начальником метлаборатории, т. е. Толя непосредственно командовал мною семь лет. Выше Парфенова моим начальником был Н.П. Меликаев, еще выше — Друинский и, так сказать, его начальник штаба в области технологии — начальник производственно-технического отдела Н.В. Рукавишников. Так что между мною и Топильским была дистанция, если и не беспредельного, то, по меньшей мере, приличного размера, и меня больше трогали мои непосредственные и ближайшие начальники.

Для меня А.А. Парфенов начальником был подходящим, и это при том, что людьми мы были совершенно разными как по взглядам на жизнь, так и по характеру. Как о человеке о нем можно сказать, что он был человеком широкой души — в этом тоже будет какой-то смысл. Где-то прочел, что на могиле бабника пишут эпитафию «Покойник любил жизнь». Толя тоже любил жизнь, хотя в маленьком городке это непросто. Но вообще-то, если использовать точную, но ненормативную лексику, то Толя был отчаянный расп…дяй. По-моему, в жизни не было ничего, к чему бы он относился серьезно, по большому счету, ему все было «пофигу». Казалось бы, он, как и многие, хотел иметь много денег и большие заработки, но и тут он был пофигистом, таким же он был и по отношению к людям и делам. Вот зарисовки нескольких запомнившихся случаев.

Как-то зимою после работы идем мы с ним по городу на какое-то мероприятие, и вдруг, проходя мимо одного из домов, он говорит, что ему надо на минутку забежать к Косачу и передать тому что-то. Я остался у подъезда, жду, прыгаю на морозе уже минут 20, наконец разозлился и спрашиваю у выходящего из подъезда мужика, в какой квартире живет Гриша Косачев? Взбегаю наверх, звоню, Гришка меня радостно впускает и приглашает за стол, а там человек 10 пьют, гуляют, а с ними уже раздетый и подпитый Толик — он, видишь ли, забыл, что оставил меня ждать у подъезда.

Или точно так же идем, а у него в руках толстый портфель с книгами, и возле своего дома он просит меня минуту подождать, пока он забежит к себе и оставит портфель. Я уже ученый, тоже зашел в подъезд, слушаю: хлопнула дверь — это Толя вошел, буквально через минуту снова хлопнула, и он сбежал вниз. Завернули за угол его дома, разговариваем, вдруг он остановился и досадливо поморщился: «Все-таки выбросила!» Я ничего не понял, а он вернулся назад и стал под домом рыться в сугробах, пока, наконец, не вытащил свой портфель, который только что занес домой. Тут я понял, что это Нина Парфенова выбросила портфель через форточку с четвертого этажа. Но на лице Толи была досада только по одному поводу — теперь весь вечер придется таскаться с этим Портфелем, а какой-либо досады по поводу такого своеобразия семейной жизни лицо Толи не выражало.

Или как-то весною пригласил он меня помочь дачу вскопать, я, не обремененный никакими домашними заботами, охотно согласился. Заехал он за мною в общагу на мотоцикле утром в субботу, с ветерком домчались мы до его дачи. Ей было года три, поскольку все соседи вокруг уже давно огородились, их участки были уже вскопаны, росли деревья и даже кое у кого не только туалеты, но и домики стояли. У Толи с прошлых лет было вскопано сотки две, даже того единственного участка забора, который отгораживает участок с улицы, не было, правда, под соседским забором лежала груда уже потемневших от времени досок. Толя вытащил из-под них две лопаты и предложил, пока мы не устали, копать целину. Начали, он раза три копанул и вспомнил, что ему срочно нужно что-то сказать Косачу, поэтому он к нему на участок съездит и через минуту вернется. Сел на мотоцикл и был таков. И вот часа три я ковыряю эту целину в одиночестве, даже воды, зараза, мне не оставил, а земля такая твердая, что на лопате приходится прыгать, чтобы вогнать штык в землю, да потом ведь надо и разбить вынутый ком и корешки сорняков повытягивать. Приезжает Толя, явно поддатенький, увидел, сколько я вскопал, обрадовался.

— Ой, как много! Теперь Нина не будет ругаться, что ей помидоры негде сажать. Хватит копать, садись и поехали домой. Мы сегодня и так много сделали…

При этом, поверьте, на него невозможно было долго обижаться, поскольку он такие подлянки мог устроить кому угодно, не исключая и самого себя. Как-то зимой у него на туфле лопнула поперек подошва из микропоры. У нас в цехе была толстая резина, и я предложил Толе вырезать на толщину этой резины часть подошвы по краям разрыва и аккуратно вклеить на это место резину, закрыв ею трещину. «Да кому это надо с этим возиться?» — возмутился Парфенов, взял кусок листовой стали, прибил ее снизу на трещину и стал ходить, гремя, как поручик Ржевский шпорами.

А надо сказать, что на внутренних авиалиниях пассажиров в СССР не проверяли на наличие оружия — чего их поверять? Однако где-то в это время отец и сын Бразинкасы захватили самолет, убили бортпроводницу Надежду Курченко и улетели в США, где стали национальными героями. (Потом сынок пристрелил и папашу.) После этого сначала вооружили экипажи советских самолетов и отгородили их от пассажиров дверью, а потом начали ставить в аэропортах и рамки металлоискателей.

И вот возвращается Толя из командировки и рассказывает, как вылетал из аэропорта, в котором эту рамку уже установили. Короче, он проходит — детектор дает звонок. Милиция предлагает вынуть все металлическое из карманов — звенит, просит разрешения и тщательно обыскивает его, расспрашивает, нет ли у него внутри каких-либо металлических протезов. Уже экипаж начал возмущаться, что прицепились к их пассажиру и задерживают вылет, а Толя звенит и звенит, а не имеющая опыта милиция не знает, что делать. И тут, наконец, Парфенов вспомнил про ремонт и прошел через рамку в одних носках.

Или вот помогаю ему оформлять диссертацию — черчу ему графики. А я не люблю, когда на графике кривые подвешены в пустом пространстве, поэтому жирно черчу оси координат, а затем рейсфедером тонкими линиями наношу сетку координат, а уж по ней даю кривые. Увидал это Парфенов: «Зачем ты глупой работой занимаешься? Да сделай побыстрее, все равно на твои художества никто смотреть не будет!» Вообще-то он прав, но меня так в инструментальном цехе приучили — какую бы работу ни делал, ее надо делать так, чтобы было не стыдно людям показать.

— Толя, ну чего ты нервничаешь? Это же не ты рисуешь, а я. Будут эти графики смотреть — не будут, но кому от этого плохо, если они будут выглядеть красиво?

— Да мне тебя жалко!

И в это можно поверить — у него натура, не переносящая серьезного отношения к делу. Поехал сдавать экзамены кандидатского минимума — не сдал. И если бы английский язык, а то — специальность! Тут он был, наверное, единственным соискателем ученой степени в СССР, не сдавшим этот экзамен и исключительно из-за своего пофигизма.

В любых конфликтах он пасовал уже при угрозе малейших неприятностей или дополнительных хлопот, полностью пасовал перед начальством. Порою за него было даже обидно. Такой вот случай.

Топильский вдруг решил получить Государственную премию Казахской ССР, а она давалась за научные разработки, К которым директор питал нескрываемое презрение и отвращение. Однако премия (само лауреатство, а не деньги, поскольку деньгами это составляло 2400 рублей на всех соавторов в сумме) его соблазнила, и он дал команду придумать, за что ее можно получить, после чего подготовить документы для получения.

Наши заводские работники уже в то время могли получить ее за многие дела, но она давалась не за инженерный труд, а за «научные достижения», т. е. описание работы требовало обязательной наукообразности — наличия авторских свидетельств на изобретения, публикаций в научно-технических журналах, элементов лабораторных исследований и т. д. Масса новых сплавов, которые разработал завод, не годилась, поскольку выпускалась не планово — их внедрение было на сталеплавильных заводах, а не у нас. На тот момент реальными были две разработки: использование шлаков ферросилиция и суспензионная разливка.