Кроме того, неудачи с Лопатиной никак не снижали моего энтузиазма по отношению к остальным девушкам — статус холостяка надо было использовать на 110 %! То, что я откровенно не обещал жениться, мне явно не помогало, хотя было и не без приятных моментов.

Отдельно вспоминаю своего соседа по комнате Сашу Мозоляка, с которым мы прожили, наверное, около 3-х лет. Сначала у меня были разные соседи, потом поселился Саня, работавший электрослесарем, потом мы с ним перешли в маленькую комнату, а наш третий сосед в ней практически не жил, так как подселился к какой-то одинокой женщине. Потом он вообще к ней съехал, а мы, уже старожилы общаги, попросили коменданта подселять к нам соседа только тогда, когда во всей общаге свободных мест не будет, посему и жили практически вдвоем. Хотя компании друзей у нас были разные, но мы с ним жили душа в душу — я не то что не помню, я даже не представляю, что могло бы послужить причиной конфликта между нами. Вредные привычки у нас совпадали — мы оба курили. Саня далеко не флегматик, но он много не болтает, зато обладает уникальным чувством юмора — ситуационным. Его шутки невозможно было пересказать, поскольку надо образно представить себе ситуацию и массу ускользающих в разговоре моментов. Давайте попробую.

Вот спускаемся мы с нашим третьим соседом в прачечную с замоченным бельем. А сосед был таким эстетом, несколько себе на уме и с заметным чувством превосходства над нами в этом вопросе. В те годы опытные хозяйки при полоскании подсинивали белое хлопчатобумажное белье, особенно постельное, чтобы оно не желтело, и для этих целей в магазинах продавался специальный темно-синий порошок — «синька». А мы все носили семейные трусы, которые были либо черного, либо темно-синего цвета и ужасно линяли. Только прикоснутся эти трусы в мокром виде к чему-то светлому, и на этом светлом остается синее пятно, которое потом замучаешься отстирывать. Посему и стирали отдельно белое, а отдельно трусы.

И вот наш сосед полощет в тазике белую рубашку, любуется качеством стирки и с видом тонкого знатока говорит:

— Эх, еще бы подсинить, и совсем было бы прекрасно.

— Да нет вопросов, — немедленно и невозмутимо реагирует Саня и бросает ему в тазик с рубашкой свои синие трусы.

Или такой случай. Летним днем возвращаемся с ним с рыбалки. Идем по берегу Иртыша, огибаем мысок, и перед нами заливчик. В нем купаются десяток ребятишек-цыганят. На берегу пасется лошадь, стоит подвода, в ней сидит цыган босиком и в рваных штанах и рубашке. Зовет детей, те дружно выбегают из воды к нему. Маленькие, совсем голые, мальчишки постарше — в рваных трусиках, девочки в рваных платьицах. Картинка вопиющей бедности. Цыган спокойно проводит по детям взглядом, как бы пересчитывая их, и вдруг ни с того ни с сего начинает на них орать. Невозмутимый Саня тут же поясняет:

— Послал купаться, думал, что хоть парочка утонет, а они все вернулись.

Я был у Саши дружкой на свадьбе, правда, Тоня была мною не совсем довольна, но отгуляли мы в столовой прекрасно, а брак их оказался прочным — что еще надо?

Мне могут сказать — подумаешь, друзья! Да их в любом месте можно завести. Это действительно так, особенно в молодости, пока люди пластичны и легко притираются друг к другу. Но мне были очень важны мои друзья, а потом и более широкий круг тех, кто меня знал, к кому я был дружески расположен. У людей есть правильный вопрос к самим себе — «что подумают люди?» Так вот я такой вопрос задаю себе довольно часто, а в те годы этими «людьми» были мои друзья, и я, поступая так или иначе, всегда думал о том, что обо мне подумают они. Мне это было важно.

К примеру, я не стал заниматься диссертацией в большей степени потому, что не видел, что это мне даст в глазах моих друзей. Не последнюю роль в том, что я остался в Ермаке, играло и то, что они приехали туда навсегда, и быть возле них временным было как-то несерьезно. Потом завод стал плохо работать, многие уезжали, но мои друзья оставались, и в это время мой отъезд выглядел бы как дезертирство. Не могу толком сформулировать, но я в своем мнении очень независим от людей и для меня уже давно нет никаких авторитетов, но в вопросе «что люди скажут» я как-то зависим от тех, кого считаю «своими». Ну да ладно об этом.

Тогдашний директор Топильский выписал из Челябинска на завод в техотдел В.И. Шмелькова. Кем он доводился Топильскому и зачем он был нужен на заводе, было непонятно. И когда Топильский выпер из техотдела Н.В. Рукавишникова, то Шмельков занял должность начальника техотдела. Для меня в тот момент это был довольно большой начальник, но и с моего места было видно, что это совершенно пустое место, и если техотдел как-то работает, то это только благодаря А.С.Рожкову. Виктору Ивановичу Шмелькову было под 50, и он был закоренелый холостяк. В принципе неглупый, начитанный, он был каким-то не от мира сего. Людей чурался и даже в обходы по цехам шел так, чтобы ни с кем не встречаться. Зайдет на пульт печи, когда там никого нет, воровато оглянется и покрутит ручкой, немного подсаживая или приподнимая электрод. Видимо, это было ему любопытно. В памяти стоит какое-то совещание, на которое Топильский по ходу совещания вызвал начальника техотдела Шмелькова. Тот, между тем, явился вместе с Рожковым, хотя директор Рожкова не звал. Топильский задает вопрос, глядя в лицо Шмелькова, тот в это время смотрит на него, а как только Топильский замолкает, Шмельков тут же опускает голову и отвечать на вопрос начинает Рожков. Снова задается вопрос, снова у Шмелькова падает голова, а отвечает Рожков. И это длилось довольно долго, пока не выяснились все обстоятельства дела, при этом Шмельков не обмолвился ни одним словом, пока Топильский не отпустил их, удовлетворившись «информацией, полученной от начальника техотдела», который так ни разу рта и не открыл.

Так вот, как-то летом после работы мы с начальником ЦЗЛ Николаем Павловичем Меликаевым гуляли по городу, выпили бутылочку портвейна, и Николая Павловича обуял припадок товарищеского долга.

— Слушай, Шмельков уже дней пять как болеет, сидит, наверное, дома один как собака, никто его не навестит. Давай к нему сходим.

Почему нет? Взяли мы еще 0,75 портвейна, в обиходе — «огнетушитель», и пошли. Дом, в котором Шмельков жил, знали, расспросили, где его квартира, поднялись на этаж, звоним. Какой-то шорох слышим, но дверь не открывается. Звоним, звоним — не открывается. Ну Меликаев прислонился к двери спиной и начал лупить в нее каблуком. Наконец щелкнул замок, и дверь приоткрылась на ладонь, в щель выглянул Виктор Иванович.

— Здравствуй, Виктор Иванович, — радостно поприветствовал Меликаев, — как твое здоровье?

— Спасибо, хорошо.

— А мы пришли тебя навестить.

— Спасибо, хорошо, — но дверь не открывает.

Тут Меликаев, хоть он и маленький был, надавил плечом, и мы ввалились в квартиру к явному неудовольствию Шмелькова. Сразу стало понятно, почему он не хотел нас впускать, — именно так и обязана выглядеть берлога. Однокомнатная квартира, видимо, не убиралась с момента заселения, поскольку на полу явственно виднелись протоптанные в пыли тропинки. Одна вела в комнату к дивану, застеленному постелью, у которой простыни И наволочки уже имели не просто серый цвет, а цвет земли. Еще в комнате был стул и круглый стол. На столе высился Монблан из газет, свежие Шмельков клал сверху, они сползали, поэтому на полу вокруг стола тоже лежали газеты. Штор не было, нижние газеты уже выцвели до архивной желтизны. Обстановка завершалась стулом, а небольшая часть стола была свободной, видимо, здесь Виктор Иванович ел. Здесь стояла консервная банка, также с монбланом окурков, которые также лежали и на столе вокруг нее.

Нам стало неудобно, но деваться уже было некуда. Меликаев сел на стул и потребовал стаканы, мне пришлось сесть на диван. На кухне послышался шум воды — Шмельков мыл посуду, затем он явился с кружкой, граненым стаканом и чашкой, видимо, одним махом опустошил весь свой посудный запас. Раздал нам емкости, а сам остался стоять, Меликаев разливал и уговаривал его сесть на диван, но Шмельков упорно стоял, всем своим видом показывая, что он ждет, когда мы уберемся. Пришлось срочно выпить и попрощаться. Вышли на улицу, и Меликаев назидательно изрек: