Насчет облаков папа угодил в точку, ведь зубодерша Каракозова жила в соседнем доме, напротив поликлиники. И я, конечно, сразу отправился к нему.

Как можно разлюбить? Кого? Маму??? Бабушку?! Дедушку Сашу?!! Да это все равно что я скажу своему псу (у меня такса Кит): «Я разлюбил тебя и полюбил другого — бультерьера!» Кит уж на что умник — даже не поймет, о чем я говорю!

Я позвонил. Открыл мой папа Миша.

— Андрюха! — он обнял меня. — Сынок! Не позабыл отца-то?!

И я тоже его обнял. Я был рад, что его чувства ко мне не ослабели!

Тут вышла Каракозова в наушниках. Такие синие лохматые наушники. Она в них уши греет. В квартире у нее невероятный холод. Сидят здесь с папой, как полярники. Папа весь сине-зеленый.

— Мои отпрыск, — с гордостью сказал о ней, — Андрюха!

А Каракозова:

— Молоток парень! Папа:

— Может, будем обедать? А Каракозова:

— Надо мыть руки перед едой!

Пока мы с папой мыли руки, он мне и говорит:

— Врач Каракозова Надя — веселый, культурный человек. У нее широкий круг интересов. Она шашистка, играет в пинг-понг. Была в шестнадцати туристических походах, пять из них — лодочные!

— Вот здорово! — говорю.

Я сразу вспомнил, как мама однажды сказала: «Андрюха вырастет и от нас уйдет». А папа ответил: «Давайте договоримся: если кто-нибудь из нас от нас уйдет, пусть возьмет нас с собой».

Тут Каракозова внесла запеченную курицу в позе египетского писца: выпуклый белый живот, полная спина и крылышки сложил на груди. Она не пожмотничала — положила нам с папой каждому крыло, ногу и соленый огурец.

— Огурцы, — важно сказал папа, — Надя солит сама в соке красной смородины!

— Немаловажен укроп, — говорит Каракозова. — Только укроп нужно брать в стадии цветения.

Видно было, что она по уши втрескалась в нашего папу. И правильно сделала! В кого ж тут влюбляться из пациентов, кроме него? Вон он какой у нас, как наворачивает курицу! В жизни бы никто не подумал, что этому человеку сегодня вырвали зуб!

— Надя — прекрасный специалист, — с нежностью сказал папа.

— А я вообще люблю вырывать зубы. — Каракозова улыбнулась. — Вайнштейн не любит. Так я и вырываю за себя и за него.

Папа переглянулся со мной: дескать, видишь, какая славная! Я сделал ему ответный знак. Папа был в ударе. Усы торчат. Взор горит. И много ошарашивающего рассказывал он о себе.

Рассказ у него шел в три ручья. Первый — за что папа ни возьмется, выходит у него гораздо лучше всех. Премии и первые места на папу валятся — не отобьешься! И у него есть все данные считать себя человеком особенным, а не каким-нибудь замухрышкой.

Второй — что в семье, где он раньше жил (это в нашей с мамой!), его считают ангелом.

— Скажи, Андрюха, я добрый? — говорил папа. — Я неприхотливый в еде! Я однолюб!

И два моих принципа в жизни — не унывать и не падать духом!

Третий ручей был о том, какую папа Миша играет огромную роль в деле пылесошения и заклейки окон. И чтоб не быть голословным, он вмиг заклеил Каракозовой щели в окнах, откуда вовсю дули ветры с Ледовитого океана. А также, хотя Каракозова сопротивлялась, пропылесосил ей диван-кровать.

— Может, у вас есть клопы? Или тараканы? — спросил я у Каракозовой. — Папа всех здорово морит.

— Миша — это человек с большой буквы! — ответила она с нескрываемой радостью.

Я стал собираться. Папа вышел в переднюю меня проводить. Он спросил, завязав мне на шапке-ушанке шнурки:

— А как вы без меня, сынок? Кит в живых? Вы смотрите, чтоб вас не ограбили. Сейчас очень повысился процент грабежей. Сам должен понимать, какой сторож Кит!

Кит умирает от любви к незнакомым людям. Если к нам вдруг заявятся грабители, он их встретит с такой дикой радостью, что этих бандитов до гробовой доски будет мучать совесть.

— А как мокрый иван? — спросил папа.

— Не знаю, — говорю. — Пока листья на месте. Но вид пришибленный.

Что-то оборвалось у папы в груди, когда он вспомнил про ивана.

— Я просто чудовище, — сказал он. — Надя! Дома мокрый иван! Вот его фотография. Здесь он маленький. Мы взяли его совсем отростком… За столетник-то я спокоен — он в жизни не пропадет. А иван без меня отбросит листья. Надя! — папа уже надевал пальто. — Пойми меня и прости!..

— Я понимаю тебя, — сказала Каракозова. — Я понимаю тебя, Миша. Ты не из тех, кто бросает свои комнатные растения.

— Я с тобой! — вскричал папа. — Одни облака проплывают над нами. Я буду смотреть и думать: это же самое облако проплывает сейчас над моей Надей.

— Да вы приходите к нам праздновать Новый год! — сказал я.

— Спасибо, — ответила Каракозова.

— Но моя Люся, — предупредил папа, — не может печь пироги. Она может только яйцо варить.

— Ничего, я приду со своими пирогами, — тихо сказала Каракозова.

И мы отправились домой с папой и с чемоданом. А мама и Кит, и мокрый иван, и даже столетник чуть листья не отбросили от радости, когда увидели нас в окно.

Папа все не шел, а я сидел дома и время от времени ставил чайник.

«Сейчас, — думаю, — он засвистит, и папа явится по свистку».

Час проходит. Еще полчаса. Часы: «пи! пи!» Хоть бы позвонил: «Я там-то и там-то, буду тогда-то…» Пап ведь опасности подстерегают на каждом шагу. Мой, например, совершенно беззащитный. И очень доверчивый. Любой негодяй может обмануть его, напугать или заманить на безделушку.

Тем более, говорят, в газетах писали, что в июне будет конец света. И я волнуюсь, когда папы нет дома.

СЕЙЧАС ОН ПРИДЕТ, И БУДЕТ ВЕСЕЛО.

Чтобы не скучать, я включил нашу старенькую «Спидолу». Весь мир облазил и ничего не нашел.

Наверху у нас кто-то что-то пилит. Трудно представить, что этажом выше пилят бревно. Это может быть только злодейство.

А перед окном бетонируют поле. Исчезла трава, ручей, лес под бескрайней бетонной площадкой. В один прекрасный день сюда прилетит летающая тарелка. Здесь будет встреча, цветы, оркестр. Потом она улетит, и останется поле бетонное — навсегда.

Я смотрел и смотрел на небо в окно: нет ли инопланетян? И какая-нибудь точка — я: «О!..О!» Хотя эта точечка — на стекле.

А сверху старушка:

— Киса! Кис! — кричит бездомному коту. На тебе сосиску!

Сосиска — буме! Лопнула, расплющилась, кот понюхал и пошел. Я представил; какая-то одинокая старушка сварила себе сосисочку, но увидела одинокого кота и метнула ее ему с этажа десятого-одиннадцатого!.. А этот бродяга ноль внимания.

Тогда я крикнул:

— Кис! Кис! Что обижаешь старушку? Ешь сосиску!

И выпал из окна.

Пока я летел, я слышал барабанный бой. Кто-то заводит под нами такую пластинку каждый вечер. Я раньше представлял, как ОН марширует под эту музыку и делает резкие движения типа каратэ. Но, пролетая мимо, я увидел, что ОН сидит в кресле с закрытыми глазами и слушает.

Этажом ниже — Войцехов. ГРУДЬ, НОС, УСЫ!.. Он одессит, пышущий здоровьем. Им там, в Одессе, чтобы выжить, сила нужна. Войцехов — коллекционер. Он коллекционирует бутылки. Я столько бутылок, сколько у Войцехова, не видел никогда.

А вон художник Лейдерман. В руках он держит палку в розах.

На ней — фанера, на фанере большими буквами написано: «ОБИЖАЮТ!»

Как хорошо жить на свете, когда знаешь, что жизнь бесконечна!

Я упал и лежал, как подстреленная птица, пока сосед Сорокин не схватил меня своими тонкими веснушчатыми руками и не побежал в травмопункт.

Домой меня принесли два санитара. Они положили меня и ушли. А я почувствовал, что пахнет гарью.

Оказывается, я чайник снял, а плиту не выключил! Она раскалилась докрасна и горела в темноте, как планета Марс. Вокруг полыхали деревянные ложки, дощечки, тюль, клеенка… Смотрю: я сам весь в огне!..

Но, к счастью, прорвало трубу, и начался потоп. Вмиг прискакал Войцехов с черпаком. За ним его жена Манюня. Это такое одесское имя.