В Доме культуры навстречу нам шёл вчерашний музыкант без саксофона, с чашкой воды. Он наклонился и дружески похлопал Кита по спине. При этом у него из кармана выпал пакетик чая с ниткой.

Кит дико не любил, когда его так похлопывают, но от музыканта стерпел. Правда, мигом уничтожил пакетик чая. Он вообще всё всегда поедал на своём пути. Но делал это не злобно, а жизнерадостно.

Я спросил:

– Где тут принимают в джаз?

– Прослушивание в третьей комнате, – ответил музыкант.

На двери висела табличка: «Зав. уч. частью Наина Петровна Шпорина». Я постучал. Я так волновался раз в жизни, когда Кит изжевал и проглотил галошу. Я чуть с ума не сошёл, всё думал: переварит он её или нет?

Стройная красавица с длинным носом сидела у пианино и выжидательно глядела на нас с Китом.

– Я хочу в джаз!

Я выпалил это громко и ясно, чтобы не подумали, что я мямля. Но Наина Петровна указала мне на плакат. Там было написано: «Говори вполголоса».

А я не могу вполголоса. И я не люблю не звенеть ложкой в чае, когда размешиваю сахар. Приходится себя сдерживать, а я этого не могу.

– Собаку нельзя, – сказала Наина Петровна.

– Кит любит джаз, – говорю. – Мы поём с ним вдвоём.

– Собаку нельзя, – сказала Наина Петровна.

Вся радость улетучилась, когда я закрыл дверь перед носом у Кита. Но необыкновенная судьба, которую прошляпил дядя Женя, ждала меня. Я сел на стул и взял в руки гитару.

Мне нравится петь. И я хочу петь. Я буду, хочу, я хочу хотеть! Держитесь, Наина Петровна – «говори вполголоса, двигайся вполсилы»! Сейчас вы огромное испытаете потрясение!..

Наина стояла, как статуя командора, и я не мог начать хоть ты тресни! Чтобы не молчать, я издал звук бьющейся тарелки, льющейся воды и комканья газеты…

– Стоп! – сказала Наина Петровна. Руки у неё были холодные, как у мороженщицы. – «Во по-ле бе-рё-зка сто-я-ла…» – спела она и сыграла одним пальцем. – Повтори.

– «Во по-ле бе-рё…»

– Стоп, – сказала Наина Петровна. – У тебя слуха нет. Ты не подходишь.

Кит чуть не умер от радости, когда меня увидел. «Ну?!! Андрюха? Джаз? Да?!!» – всем своим видом говорил он и колотил хвостом.

Дома я позвонил дяде Жене.

– У меня нет слуха, – говорю. – Я не подхожу.

– Слух! – сказал дядя Женя с презрением. – Слух – ничто. Ты не можешь повторить чужую мелодию. Ты поёшь как НИКТО НИКОГДА до тебя не пел. Это и есть настоящая одарённость. Джаз! – сказал дядя Женя с восторгом. – Джаз – не музыка. Джаз – это состояние души.

– «Во по-ле бе-рё-зка сто-я-ла…» – запел я, положив трубку. – «Во по-о-ле…»

Я извлёк из гитары квакающий звук. Взвыл Кит. На этом фоне я изобразил тиканье часов, клич самца-горбыля, крики чаек. Кит – гудок паровоза и гудок парохода. Он знал, как поднять мой ослабевший дух. А я вспомнил, до чего был жуткий мороз, когда мы с Китом выбрали друг друга на птичьем рынке.

– «ВО ПО-ЛЕ!!!»

Из мухи радости мы раздули такого слона, что с кухни примчалась бабушка.

– Умолкните, – кричит, – балбесы!

Но ПЕСНЯ ПОШЛА, и мы не могли её не петь.

…Дядя Женя удалял больному гланды. И вдруг услышал джаз.

– Джаз передают! – воскликнул он. – Сестра! Сделайте погромче!

– Но у нас нет радио! – ответила медсестра.

…Вчерашний музыкант заваривал новый пакетик чая, когда ему в голову пришла отчаянная мысль: сыграть «горячее» соло на саксофоне под паровозный – нет, лучше пароходный, гудок!!!

…А в Новом Орлеане король джаза – негр – ну просто совершенно неожиданно для себя хриплым голосом запел:

– «Во по-ле березка стояла! Во поле кудрявая стояла!..» И весь Новый Орлеан разудало грянул:

«Лю-ли, лю-ли, сто-я-ла!!! Лю-ли, лю-ли, сто-я-ла!!!»

Я сейчас открыл только что – я могу под голову положить ногу. Я так увлёкся этим занятием, даже не заметил, как к нам домой явился учитель по рисованию Василий Васильевич Авдеенко.

– Ваш сын, – услышал я, – на уроке постоянно рисует чудовищ.

– А надо что? – испуганно спросила мама.

– Букет ромашек с васильками, – ответил ей Василий Васильевич. – Я ставил им сухой початок кукурузы, пластмассовые фрукты в блюде, гипсовый шар… Я задавал «парад на Красной площади», «уборку урожая», «портрет вождя кубинской революции». А он – чудовищ да чудовищ! У вас благополучная семья?

– Благополучная, – сказала мама.

– А Антонов – желанный ребёнок?

– Желанный, – сказала мама. – Да вы проходите! Мы как раз садимся обедать.

Сидим: я, папа, Василий Васильевич – и ждём. Ждать маминого обеда можно сутки. Папа говорит:

– Люся, Люся! Мы не такие долгожители, чтобы тратить четыре часа на обед…

– Холодная закуска! – объявила мама. – Салат с крабовыми палочками. Кто-то крабовые палочки выел, – предупредила она. – Остался один лук.

Перешли к супу. Папа съел три ложки и закричал:

– Фу! Не могу есть такой суп. Это похоже на национальное блюдо, только неизвестно какой нации.

– Если вы будете меня критиковать, – обиделась мама, – я засну летаргическим сном. Буду лежать и спать и ничего не делать по хозяйству. А ты, Михаил, ни на ком не сможешь жениться, ведь я-то буду жива!..

На второе она приготовила курицу. Курица у неё вся в перьях. Тушёная курица в очень больших перьях.

– Всё! – закричал папа. – Вожделение сменилось отвращением. Тут можно с голоду умереть среди еды. Кстати, мой папа развёлся с моей мамой только из-за того, что она недосаливала!

– Твой папа, – сказала мама, – очень любил отмораживать холодильник.

– Вот он простудился, заболел и умер, – говорит папа.

– Я хочу быть японским отшельником, – сказала мама.

– А я люблю невкусно поесть, – говорю я. – Я приспосабливаюсь: к невкусной пище, к плохому воздуху, чтоб если что – я был готов.

– И мне нравится ваша кухня, – вдруг вымолвил Василий Васильевич.

Он казался толстяком среди нас. Мы все суховатые, голубоватого цвета, как бабушки обветшалые.

– Понимаете, – говорит, – люди в пищу стараются употреблять то, что устоялось веками. Русские любят пареное, другие национальности любят рыбу. Но я ценю эксперимент во всём. Даже в такой рискованной области, как кулинария.

– Я тоже так считал, – крикнул папа, – пока у меня фигура не стала как у какой-то букашки!

– Я тебе изменю меню, – пообещала мама.

– Не слушайте никого, – сказал Василий Васильевич. – Когда человек ест вашу пищу, его ничто не может остановить – даже целящийся из револьвера бандит.

– Да у неё образ жизни грудного ребёнка! – крикнул папа.

– Люблю тёплый семейный круг, – Василий Васильевич встал из-за стола. – Это немного похоже на рай.

– Я хочу быть старой джазовой певицей, – сказала мама.

Через два дня он позвонил нам по телефону.

– Я простудил шею, – произнёс он слабым голосом. – И снаружи. И изнутри. Аспирин!!! Аспирин!!! Аспирин… – Василий Васильевич пробормотал адрес и повесил трубку.

А мы – я и папа – отправились его навещать. Он встретил нас в полумраке со щетиной на щеках. Окно занавешено. Света не зажёг. Картины у него – приключения какого-то Пэрдо, который живёт в военных лагерях.

Папа говорит:

– Это вы сами нарисовали?

– Сам.

– Красиво, – сказал папа.

Василий Васильевич пожал ему руку:

– Вы единственный, кто понимает меня, – сказал он.

Папа молча натёр ему шею скипидаром.

Потом мы немного посидели у окна, глядя как зажигаются звёзды. Я спел им две песни собственного сочинения: «Наша жизнь сплошная горечь» и «О, швабра, швабра, где моя любовь?»

Василий Васильевич обнял меня и прижал к своей груди.

– Не беда, что ты двоечник, Антонов, – сказал он. – Поэту не нужна математика. Поэту вообще ничего не нужно: всё остальное только заботы – история, природоведение, русский…