После похищения святого Марка оставалось лишь доказать, что это не кража и что у нового святого покровителя были давние связи с Венецией. Первое доказать было легко.

Разве не очевидно, что святой сам хотел выбраться из мусульманской страны? Да если бы он не хотел отправиться в Венецию, ему ничего не стоило бы поднять на море бурю и утопить галеру! Второе положение доказать было труднее: ведь Венеции при жизни святого Марка не существовало. Тем не менее и это уладили. Вспомнили, что однажды, когда евангелист ехал проповедовать в Аквилею, на море началась буря, и корабль его прибило к необитаемому острову в лагуне, будущей Венеции. Когда святой Марк ступил на берег, его приветствовал ангел такими словами: «Мир тебе, Марк, мой евангелист», после чего объявил, что когда-нибудь прах его упокоится в этом месте.

Случай этот весьма типичный: можно заметить, что уже в IX веке венецианцев отличали изворотливость и дипломатичность, то есть черты, ставшие определяющими в политике республики. Кража святого Марка, на мой взгляд, перекликается с древнеримской историей о Золотом осле. В качестве святого покровителя республике нужен был не добродушный епископ, а яростный, умный и опасный лев — лев святого Марка. Так в аллегорической форме выражалась политика большой торговой империи. Почему именно лев должен был стать символом святого Марка, многократно объясняли, но, возможно, лучшим объяснением является то, что Евангелие от святого Марка подчеркивает царский статус Господа. Куда бы ни ступала Венеция, везде видели ее герб — лев святого Марка с лапой, поставленной на открытую страницу книги, где начертаны слова: «Рах tibi Магсе» — те самые слова, что произнес ангел, поприветствовавший Марка на острове в лагуне.

Любопытно, но исторические скептики были одновременно и самыми страстными коллекционерами реликвий. С момента кражи мощей святого Марка началась охота за святыми костями. Куда бы ни приходили венецианские корабли, моряки считали своим долгом ознакомиться с реликвиями, а при возможности и украсть их из церквей. Страшное разграбление христианского Константинополя, устроенное Венецией в 1204 году, заполнило сокровищницы венецианских церквей костями, пока не объявили санитарный кордон, вызванный чумой. В списке, который в 1519 году составил Джакомо Дзоппи, я насчитал пятьдесят пять полных скелетов плюс — огромное число черепов, рук и пальцев. Не удивлюсь, если количество их я занизил.

В начале XX века Эварда Лукаса удивило «дружелюбие» собора Святого Марка. «Почему огромное, чужеземное на вид здание кажется таким приветливым, этого я и сам не пойму, — писал он, — но факт налицо: Святой Марк, несмотря на все свои восточные купола, золото и странный архитектурный облик, заставляет иностранца и протестанта чувствовать себя в нем, как дома. И другого такого собора я не знаю». Я бы возразил Лукасу, потому что на меня собор такого впечатления не производит. Мне он, напротив, кажется отстраненным, загадочным храмом, суровым, торжественным и внушительным. Впрочем, очень может быть, что у византийских императоров и греческих патриархов храм должен быть именно таким.

Это музей мозаики и мрамора. Кто-то однажды сравнил его с воровским притоном, в котором пираты хранят свои сокровища. Тайна Венеции кроется в чем-то более тонком, нежели каналы и гондолы, и кульминацию этой тайны я вижу в соборе Святого Марка. Тут ощущаешь, что Венеция не имеет ничего общего с Италией: ее родина — Константинополь. На Большом канале, где дворцы нынче разделены на квартиры, видишь во время отлива, что вода разъедает фундаменты, словно корку старого сыра стилтон. В эти мгновения понимаешь, что Венеция разрушается. И только в соборе Святого Марка, где каждый день служат одну и ту же мессу, чувствуешь, что жизнь продолжается. Господин святой Марк все еще потихоньку шевелится.

Справа от алтарной перегородки, являющейся почти что греческим иконостасом, стоит мраморная кафедра. На нее выходил вновь избранный дож и показывался людям. Какой волнующий, должно быть, момент. Как сочувствовали человеку, которому оказали эту честь. В красном облачении, отороченном горностаем, он обрекался, по сути, на пожизненное заключение. Вот и еще одна из удивительных характеристик Венеции: она осуждала на тюремную дисциплину ведущих своих граждан.

Я зашел за крестную перегородку и посмотрел на высокий алтарь. Говорят, саркофаг, что стоит там, хранит останки святого Марка. Сторож показал мне знаменитый золотой лист с эмалью и драгоценными камнями — византийский Pala d'Oro. Изготовили его в 976 году в Константинополе для дожа Пьетро Орсеоло. В лист вставлены тысяча триста жемчужин, четыреста гранатов, триста изумрудов, девяносто аметистов и т. д. Научил меня сторож, и как отличать настоящие камни от тех, что поставили на место похищенных, а украли их в 1797 году французские солдаты. У оригиналов огранка кабошон, а у новых — фасет. Я сказал ему о том, что прочитал, будто углубления в покрытии площади сделаны специально, в подражание морским волнам. Сторож улыбнулся: хорошо бы это было так, но — увы — это признак слабости основания.

Маленькая дверь возле главного входа открывается на каменную лестницу. С нее можно выйти на внешнюю галерею. Вот и настал золотой для меня момент пребывания в Венеции: я стоял рядом с квадригой коней из Константинополя и смотрел вниз на пьяццу и вверх — на кампанилу. Замечательный контраст — церковный сумрак и залитая ярким солнцем площадь. Кони, такие уязвимые, кажутся тем не менее самыми юными и гордыми на земле. Выгнув шеи, они рвутся вперед, в прозрачное греческое утро. Вряд ли тот, кто подлезает с фотоаппаратом под лошадиное золотистое брюхо, имеет представление об их возрасте. А ведь изваяли их за триста лет до Рождества Христова. Говорят, что сделал это греческий скульптор Лисипп. Хотя коней всегда называют бронзовыми, античные греческие писатели говорят, что отлили их из сплава меди, серебра и золота.

Почти не вызывает сомнений факт, что коней Феодосии II привез из Хиоса, чтобы украсить ими императорскую ложу на ипподроме Константинополя. Кони стояли на крыше большого здания. Оттуда император, императрица и придворные наблюдали за гонками на колесницах. Здание можно считать императорской резиденцией. С дворцом оно соединялось с помощью лестницы. В нем были столовые, тронный зал и гардеробные. Туда император и императрица удалялись, чтобы переодеться: так требовал византийский протокол. Всему этому настал конец, когда христиане четвертого крестового похода разграбили христианский Константинополь. Четверка лошадей каким-то чудом осталась цела. Красота их и великолепие не оставили равнодушными даже жадные, горевшие ненавистью сердца. Вместо того чтобы разбить коней на куски или переплавить в монеты, их бережно погрузили в галеру Морозини и отправили в Венецию. Говорят, по дороге задняя нога одного из коней сломалась, и по приезде в Венецию Морозини получил у Сената разрешение сохранить реликвию у себя. Он выставил ее подле своего дома в Сан-Агостини, где она и простояла несколько столетий. В конце XV века ее там еще видели. Интересно, где она сейчас?

Похоже, венецианцы не знали, что делать с греческими конями. Сначала их поставили среди каменных львов возле Арсенала, затем у кого-то появилась удивительная мысль — поставить их в галерее над западными дверями собора Святого Марка. Ситуация довольно нелепая. Только несравненная красота скульптурной группы могла с нею справиться. И время освятило эту идею. Я вспомнил о Петрарке, он сидел здесь когда-то рядом с дожем, смотрел на турнир на площади, тогда она была еще немощеной. О венецианцах своего времени он как-то сказал: это «нация моряков, всадников и красавиц».

Я уверен, что сейчас вы не найдете лошади ближе, чем в Лидо, да и миссис Трейл, бывшая здесь в 1784 году, писала, что люди платили пенни за билет, только чтобы посмотреть на чучело лошади. А ведь в Средние века в Венеции были тысячи лошадей. Говорят, что у дожа, Микеле Стено, стояло в конюшне четыреста коней, которых он по неизвестной причине красил в желтый цвет. Возможно, хотел сделать их похожими на золотых лошадей собора Святого Марка. Среди звучавших в то время знаменитых речей следует выделить эмоциональные слова Пьетро Дориа. Когда Генуя и Венеция находились в состоянии войны, он воскликнул, обращаясь к венецианским послам: «Клянусь Богом, венецианские сенаторы, вы никогда не будете чувствовать себя в безопасности, пока лорд Падуи или наша республика не обуздает бронзовых коней, что стоят у вас на площади Святого Марка. Стоит нам взять их под уздцы, и они будут у нас, как шелковые». Но лошадей никто так и не взнуздал. Впрочем, Наполеон их забрал на несколько лет в Париж. Вот и Сэмюэль Роджерс, бывший в Париже после Ватерлоо, говорит, что был свидетелем того, как английские инженеры снимали коней с арки, готовясь отправить их обратно в Венецию. За исключением поездки в Рим во время Первой мировой войны, они с тех пор не покидали Венеции. «Я часто видел, как в лунную венецианскую ночь они стучат копытом по камню, — писал Джеймс Моррисон, — и однажды я услышал, как заржала вторая лошадь, та, что справа, и звук этот был таким старым, смелым и металлическим, что крокодил святого Теодора поднял голову и ответил ей ворчанием».