Не достало бы, конечно, ни средств, ни терпения моего, если бы не был я подкрепляем такою женщиною, которая верует в резон, как во единого бога.
Н. А. Львов — Воронцову
Ею восхищались все. Ею невозможно было не восхищаться. Без памяти влюбленный Хемницер посвящает ей первое издание своих басен, и она тут же отвечает:
По языку и мыслям я узнала,
Кто басни новые и сказки сочинял:
Их истина располагала,
Природа рассказала,
Хемницер написал.
М. Н. Муравьев будет хвалить еще в 1777 году ее актерские способности — М. А. Дьякова была очаровательна в любительских спектаклях, не говоря о незаурядных музыкальных способностях, а Державин спустя четверть века напомнит об увлечениях юности, написав веселую комедию „Кутерьма от Кондратьев“, историю разыграют все члены семьи, жившие и гостившие в его „Званке“. Былая Машенька станет славной и суматошной Миловидовой: „Как бы мне не проступиться. Старик любит все попышнее, пожирнее и пошумнее, а сестра — поскромнее, попростее и почистосердечнее. Не угоди им: она нахохлится, а он тотчас наотрез брякнет: „Спасибо, милостивые государыни, поддоброхотали!“
Не сумевший остаться равнодушным к очарованию Марии Алексеевны светский любезник граф де Сегюр напишет на обороте ее портрета кисти Левицкого:
Как нежна ее улыбка, как прелестны ее уста,
Никто не сравнится с изяществом ее вида.
Так говорят, но что в ней любят больше всего —
Сердце, в сто крат более прекрасное, чем синева ее глаз.
В ней больше очарования,
Чем смогла передать кисть,
И в сердце больше добродетели,
Чем красоты в лице.
Капнист не отступится от правила называть ее Машенькой, хотя многое за годы родственных отношений, причастности к одной семье успеет измениться. Даже останавливаясь первое время у Львовых, он не скрывает, что предпочитает ее обществу, которого не ищет, общество ее старшей сестры, нежно любимой им „графини Катеньки“. С годами, навещая Львовых в их петербургской квартире, на даче у Александро-Невской лавры или в Черенчицах, забывает в письмах жене упомянуть о Марии Алексеевне, после двадцатилетнего знакомства может оговориться, что хочет повидать одного Львова: „Отправляюсь в Черенчицы, чтобы повидать Николая Александровича. Он там один, Машенька осталась в Петербурге. Он поедет с нею в новые польские губернии, в Курляндию и, может быть, в Вену и Берлин, чтобы расставить посты. Сие путешествие, надеюсь, будет Машеньке очень полезно“.
Вера Машеньки в „резон, как во единого бога“ с годами только укреплялась. Забылись когда-то легко дававшиеся рифмы, устройство спектаклей перешло к детям, деловитость осталась неизменной. Впрочем, может быть, только она и позволяла удерживать семью от разорения при бесконечных, часто фантастических проектах Львова. Детей в семье все прибавлялось и прибавлялось, Львов работал много, с увлечением, но меньше всего ради денег — да в его руках они обладали способностью рассеиваться как дым. Главное — эксперимент, опыт, открытие, будь то переведенное с итальянского для народных училищ „Рассуждение о перспективе, облегчающее употребление оной“, проблемы использования русского земляного угля, потребовавшие больших практических работ и бесконечных споров, решения освещения в Могилевском соборе, превосходный перевод „Песня норвежского витязя Геральда Храброго“, строительство домов из земли или, наконец, изданный в Петербурге труд „Русская Пиростатика, или Употребление испытанных уже воздушных печей и каминов“. Этого было слишком много, чтобы удерживать неизменные симпатии царствующих особ. Екатерину больше занимал Львов-архитектор, Павел проявлял интерес к инженерным затеям, о материальной поддержке не вспоминал никто. Там, где кончались скудные крохи императорских даяний, приходили на помощь собственные небогатые возможности. Опыты продолжались на свои средства в своих владениях, или у родных и друзей, если те решались на лишние траты. Запись Львова на одной из книг его библиотеки говорит сама за себя: „Я думал построить храм солнцу не потому, что он солнцу надписан был, но чтобы в лучшую часть лета солнце садилось или сходило в дом свой покоиться. Такой храм должен быть сквозным, а середина его — портал с перемычкой, когда обе стороны закрыты стеною, а к ним с обеих сторон лес. Но где время? Где случай?“
Мария Алексеевна не возражала. В чем-то сдерживала — к чему торопиться с собственным петербургским домом, когда вполне устраивала казенная квартира, в которой так и прошло без малого десять лет жизни, — в чем-то пыталась додуматься до выгодных спекуляций, которые, впрочем, не удавались никогда, — в чем-то поощряла. „Мы теперь придворные люди“ — досадливая жалоба друзьям не скрывала удовлетворенного тщеславия. Кто из родных мог мечтать о такой близости ко двору, кто располагал так прекрасно устроенным и необычным поместьем! Крохотное сельцо на речушке Услуге в двадцати верстах от Торжка, если славившееся и раньше, то одними водяными мельницами с мукой особенно тонкого помола, стало почвой для неистощимой фантазии Львова. Чудеса приходили на свет за чудесами, и все они служили дорогой оправой именно ей, былой Машеньке Дьяковой.
Без следа исчезает крохотный деревянный дом, где родился Львов и находилось его родовое гнездо. На пологом склоне холма высаживаются липы, березы, лиственницы, серебристые тополя, переливами зеленых волн подступающие к новому дому. Крутой склон скрывает быстро разросшийся вишневый сад, клубившийся по веснам розоватой кипенью, а в былой низине располагается английский парк с каскадом прудов, в котором искусно обыгрывается каждый валун, которыми так богаты окрестности Черенчиц. Более мелкие камни используются для возведения живописных хозяйственных построек. Здесь была и оранжерея, и амбар, и затейливо придуманный в три яруса погреб-пирамида, и кузница. Внутри дома все — от исключавшей возникновение сквозняков планировки комнат, которые группировались вокруг центрального зала, вплоть до воздушного отопления, служившего одновременно вентиляцией, до рисунка оконных рам, паркета, мебели — делалось по рисункам Львова. Особенно много внимания и сил было уделено круглому храму-ротонде, который стал со временем семейным мавзолеем. Его двойной купол позволял добиться ровного спокойного освещения, люстры-паникадила и узорный паркет представляли произведение искусства. Необычными рисовались и выполненные в красновато-коричневой гамме стенные росписи в сочетании с искусственным мрамором стен — произведение неизвестного, но, скорее всего, относившегося к числу друзей хозяина художника.
У Машеньки было еще и свое особое счастье — два портрета кисти Левицкого, написанные до и после замужества, единственная в русском искусстве повесть о женской судьбе, надеждах, мечтах, успокоенности, которую приносят годы, и разочарованиях.
1778 год. Участница кадрили великого князя Павла Петровича, актриса любительских спектаклей, певица, поэтесса, если о причастности к поэзии позволяют говорить легко рождавшиеся рифмы, и — характер. Все в ней ожидание — радости, поклонения, восторгов, любви. Но за легким налетом грусти ни о чем — нрав далеко не мягкий, умение настоять на своем, внутренняя, может быть, и ей самой еще неизвестная, твердость. Решиться на тайное венчание, подвергнуться опасности родительского проклятия, а потом три года жить вдалеке от любимого человека, разыгрывая комедию прерванных отношений, не столько в силу действительной необходимости, сколько в силу „резона“, который подсказывался неустроенностью Львова, желанием сохранить добрые отношения со всеми теми, от кого зависели его служебные успехи и… ее приданое. В общении с близкими Львов не старался скрывать обиды: „Сколько труда и огорчений скрывать от людей под видом дружества и содержать в предосудительной тайне такую связь, которой обнародование разве бы только противу одной моды нас не извинило…“
