Ну а если дежурные так и не появлялись, почти всегда находились добровольцы. Но потом… ох, незавидна доля прогульщика дежурства! Начиналось дотошное публичное дознание – отчего да почему?

– Так бы и дал по твоей нахальной пачке… – входил в «воспитательный раж» Бельчиков. – Поэл, ты, поэл? Не придешь в следующий раз – отрядную носом пропашешь.

– Бельчиков, волнуясь, часто говорил сбивчиво, невнятно, проглатывая целые слоги. Иногда просто невозможно понять, о чём эта «Мамочка» толкует.

– Понял, понял… Чего не понять? – несмело бубнил в ответ провинившийся, с опаской поглядывая на Мамочкины кулачища.

Тем более это было опасно, потому что за Мамочкиной спиной маячила грозная тень его старшего брата – теперь уже в ранге «бывшего воспитанника детдома». Такого позора, как мытьё воспитателем отрядных объектов, а тем более, спален, они уже не могли допустить. В их душах, похоже, начала несмелое пробуждение очень интересная штуковина – коллективная совесть. Однако хрупкое новорожденное, конечно, надо было на первых порах обязательно поддерживать, всячески пестовать, холить и лелеять. Иначе тут же начиналось расхолаживание. Как-то не пришла в детдом несколько дней подряд – заболели обе дочки, простуда. И что же я обнаружила по приходе? Грязь по колено и кучи мусора по углам. Оправдание банальное: а вот он (или она) не убирает, а мне что, больше всех надо? Тут все следили друг за другом, потому действовало и обратное правило:

– Я свой объект убрал, а он (или она) что – лысый? Пусть тоже идёт и убирает.

Вот и приходилось следить за тем, что всё было по справедливости, и чтобы, тоже важно, никто свою работу не перепоручал шестёркам. Двойной контроль действовал безотказно.

Итак, дело шло, и в коллективистских душах моих воспитанников потихоньку зашевелилось и ещё одно «новорожденное» – гордость за общее дело.

Ну и «своим воспитателем» уже начинали хвастаться. Проявлялось это примерно так: если кто-то из детского дома не достаточно уважительно отзывался о нашем отряде, дело могло дойти и до драки. А когда кто-то по неосторожности вспоминал времена, когда «у вас воспиталка полы мыла» или что-нибудь в этом духе, тут уж без разбитого носа вряд ли могло обойтись. Это было и трогательно, и наивно, но всё же пришлось издать местных указ, запрещающий под страхом «три года расстрела» затевать драки и кулачные разборки «в защиту чести и достоинства».

.. Когда они узнали, что я живу одна с двумя маленькими дочками, первое, что спросили – почему? Когда такой вопрос задавали взрослые люди, я обычно отвечала – «нет времени». Тогда спрашивали: Чтобы до загса дойти? Ну да, говорю, и на это тоже. А вот что говорить детям в такой ситуации? Ну, и сказала примерно так:

– Не сложилось, вот почему.

– Он что, пьяница был? – догадывается Бельчиков.

(Расхожий стереотип: пьёт или бьет.)

– Нет, – говорю, – не пьяница. Разве что иногда сушняк употреблял. – И вообще, почему ты решил, что я его бросила? Может как раз наоборот.

– Это за что же? – спрашивает Бельчиков (он у нас выступает в качестве эксперта по семейному праву – у них в семье шесть детей – и все в детдоме, а горячо любимая мамочка имела ровно столько же мужей).

– За плохой характер, – говорю.

– Да ну вас, – сильно озлённый, машет рукой Бельчиков и отходит, бормоча себе под нос: Моя мамочка своих мужиков шваброй лупит, и то они сами никогда не уходят, сидят в пень, пока менты не загребут на зону.

– А за что загребают? – спрашиваю я с улыбкой.

– За что… за что… За кражи, ясное дело.

– Да уж… Мамашки-папашки… Пороть вас некому!

… А когда за окном запуржила зима, в нашем отряде началась самая настоящая эйфория коллективизма. Что касается «грязного» дела – уборки, то дети теперь буквально свалку устраивали за право занять «генеральскую должность» дежурного командира, то есть самому, засучив рукава возглавлять с тряпкой в руках все уборочные работы на генералке. Я простодушно радовалась, наивно полагая, что с этого момента привычка творить доброе и полезное укоренится навечно в нашем отряде. Хотелось свято верить в народную мудрость: что посеешь, то и пожнёшь. И совершенно не хотелось замечать, как весьма угрожающе сгущаются тучи на горизонте.

Воспитатели, особенно Матрона, держали себя по отношению ко мне (пока) вполне любезно, хотя и не демонстрировали свою лояльность открыто, особенно если рядом бывал кто-то из администрации. Если мы общались один на один, всё было очень мило, даже очень, искренне друг друга в гости приглашали (хотя никто никогда друг к другу в гости не ходил – просто некогда было); однако на людях, как-то так получалось, скромно опускали глаза и шли себе своей дорогой дальше – и даже перекинуться парой слов не всегда получалось. Вот как-то так…

Но зимой всё стало яснее – теперь уже сговор был очевиден. Я это уже чувствовала, однако думала – ну и пусть, мне-то что? Отрядные дела занимали всё моё время и мысли, до внутренней политики ли тут? Тем более – на интрижки время и силы тратить? Ну и опыта в этих делах никакого не было, конечно, я ни бельмеса не смыслила в этих мраках – «тайнах мадридского двора». Правда, с воспитательницей малышей-первоклашек мы всё же поддерживали добрые, душевные отношения – она была милой интеллигентной армянкой лет сорока пяти, была замужем, своих детей никогда не имела. Мне она нравилась – никогда не сплетничала, никому не завидовала, и ни на что не жаловалась. Что привлекало её ко мне, не знаю. Наверное, просто по доброте своей душевной она не могла не опекать меня, как младшую и менее опытную. Так или иначе, мы относились друг к другу с искренней и глубокой симпатией – и так было до последнего дня моей работы здесь.

Была здесь и ещё одна, очень симпатичная мне воспитательница – в прошлом году у неё был первый класс, а вот в этом её почему-то перевели в ночные, а это понижение… Звали её Нора, хотя по возрасту она многим годилась в матери. Нора тоже меня жалела, однако на все мои вопросы – за что и почему? – она не могла ответить ничего вразумительного. Вот и все мои друзья, не считая, конечно, главного, мужа кастелянши. Вот уж без кого я была, в буквальном смысле, как без рук!

…После первого «Огонька», прошедшего с такой помпой, началось повальное бегство в наш отряд. Численность росла угрожающими темпами и вскоре достигла рекорда – пятьдесят пять человек. Это, фактически, два отряда вместе. Администрация, хоть и журила незлобно, однако разрешала эти переходы – да и воспитатели были только «за», ведь бежали в мой отряд отнюдь не отличники… Я как-то сказала одному такому перебежчику из второго отряда:

– А как же твоя воспитательница? Не обидится на тебя?

– Да она просто млеет от счастья, что от меня избавилась, – сказал он, смеясь.

Возможно, так оно и было. Однако факт свершился – и это было моей второй роковой ошибкой. Валя, вторая воспитательница нашего отряда, появления которой мы с таким нетерпением ждали, так и не появилась. Как-то в то в середине сентября она мне позвонила на первый этаж (там стоял телефон для детей), и спросила в лоб:

– Чего вы добиваетесь? Славы? Денег? Ничего этого здесь не будет. Получите только за все свои старания головную боль.

На мой вопрос: «Когда же вас ждать?», – она ответила так же прямолинейно:

– Мы не сработаемся.

Возможно, она была права. Во всяком случае, её ответ меня не очень огорчил. Я уже знала от коллег, что у неё «свои методы»: приручение любимчиков из самых рукастых и дальнейшее подчинение остальных с помощью этой силы. Это и была «представительная демократия» по-детдомовски – «под сенью авторитаризма».

Своим любимчикам она позволяла всё: даже курить в её присутствии, и конечно, ходить в город без спроса, безнаказанно обирать малышей, когда им приносили гостинцы, отлынивать от работы, посылая вместо себя шестерок.

Но за эти «либеральные свободы» они должны были способствовать укреплению её авторитета (наша Валя лучше всех!) и укрощению непослушных, особенно из новеньких. В подвале было особое помещение без окон, где и проводились «воспитательные мероприятия». Пару-тройку раз спустившись в подвал, где велось дознание, самые непокорные делались шелковыми…