И все это с половинной командой, потому что другая всегда оставалась на корабле.

“Вот такие-то работы, — заключал Павел Яковлич, — продолжались более двух недель, и они-то расстроили здоровье команды”.

Утонули за горизонтом картинные острова. “Або” совершал медленный мрачный переход к Сингапуру, или, пользуясь излюбленным выражением сочинителем, “бороздил лазурные воды”.

“Бороздили” туго: ветры мешали и течения. Лавируй! А лавировка под парусами — это, знаете ли, не лавпровка под парами. Офицеры работали вровень с матросами. Доктор Исаев, добрая душа, радетель экипажа, сбивался с ног. Но все чаще равнодушно всплескивали “лазурные воды” Малаккского пролива, принимая покойников.

Иеромонах творил печальную молитву. Утешал: “Потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретенье господу на воздуху и так всегда с господом будем”.

Сознавал ли свою преступность бесшабашный господин Юнкер? Навряд ли. Имел он в мыслях легкость необыкновенную. Горевать ли о простолюдине, о нижнем чипе? Велика матушка Россия, новым рекрутам обреют лбы, не оскудеет государева служба.

Как на Никобарских островах, как в Малаккском проливе, так и в Сингапуре еще ни разу не видели андреевский белый флаг, перекрещенный синими полосами. Увидели июньским полднем 1841 года. Увидели и на берегу, и на рейде, где толпилась пестрая морская публика: европейцы и малайцы, китайцы и индусы. А на транспорте впору было б держать не военный флаг, а госпитальный.

Госпиталь устроили на берегу, в Сингапуре. Доктор Исаев перебрался вместе с больными в скудный лазарет. Иеромонах тоже.

Моряки, разоренные господином Юнкером, кое-как после долгих препирательств столковались с торговцами о продовольствии.

Больным отдавали лучшее. Хворые поправлялись медленно, и “Або” стоял в Сингапуре пять недель.

Потрудитесь прочесть несколько заметок Алексея Иваныча Бутакова. Они из той же “Памятной книжки”, что и никобарские записи.

“Воспользовавшись первым удобным случаем, я съехал на берег. Пристань — на западном берегу узкого залива соленой воды, который обыкновенно здесь называют Сингапурскою рекою.

На том же берегу находится азиатский или, правильнее, китайский город, а на противоположном живут в богатых и роскошных домах европейцы, большею частию английские купцы и консулы разных наций.

Тут же на довольно возвышенном холме дом или бунгало британского губернатора.

Наружность азиатского города далеко не привлекательна. Строения темные и довольно грязные. Верхние этажи заняты конторами, магазинами и жильем, а внизу ряд лавок европейских и индийских торговцев, торгующих почти исключительно английскими товарами.

Единственная красивая площадь в китайском квартале окружена каменными домами, принадлежащими английским, китайским и персидским купцам. В середине се разведен маленький садик.

Везде мастерские, где с утра до вечера идет работа, везде лавки. По временам раздаются частые удары гонга, возвещающие продажу с публичного торга, и множество парода толпится около места продажи, и жажда прибыли отражается одинаково в узких блестящих глазах китайца, в спокойной физиономии величавого индийца и в медном взоре хладнокровного англичанина.

На самом взморье находится новый, еще не достроенный китайский храм. Я заходил в него. Все идолы, деревянные и каменные, привезены из Кантона. Китайские божества имеют свирепый, карающий вид, что вместе со множеством драконов, нарисованных на стенах и составляющих главное украшение фонарей и карнизов, заставляет думать, что китайцы более боятся злобы и мщения своих богов, нежели благоговеют пред их премудростью…

Джонка, стоявшая недалеко от нас, должна была уйти в скором времени в Китай. Однажды я полюбопытствоал посмотреть этот чудный экземпляр допотопного мореходства. Джонка длиною около 130 футов, вместительностью около 500 тонн. Снаружи она выкрашена в красное, с широкой белой полосой, на которой намалеваны пушечные порты.[31] В середине ее, на левой стороне, печь, складенная из кирпичей, и подле нее обнаженный до пояса китаец, запустив вспотевшие руки в котел, мешал в нем рис; в бамбуковых пристройках в несколько этажей, крытых циновками, ползали грязные ребятишки; трюм был завален тюками товаров, мешками риса, пожитками и проч.

В корме, на некоторого рода юте, сидел на сундуке толстейший китаец с седыми усами и пожирал ананасы. Капитан осклабил заплывшее жиром лицо и показал мне место подле себя (говорить ему было некогда), а ординарец его, стоявший с распущенной в знак уважения косою, подал мне ананас и нож. Если справедливо, что всякий человек имеет в своей наружности хотя легкое сходство с каким-нибудь животным, то китайский капитан походил как нельзя более на откормленного борова.

Стоя на Сингапурском рейде, мы имели случай видеть образцы того, как формируются коралловые острова. На нашем цепном канате и подводной части гребных судов образовалась мало-помалу толстая кора из бесчисленного множества ракушек, а между ними, из звеньев цепи, начинали вырастать маленькие кустики черных кораллов. Дней через пять, как соскабливали эти наросты, они наседали снова. К медной обшивке ракушки не пристают, иначе они бы значительно задерживали ход судов.

Другое замечательное явление здешних вод — множество водяных змей.

Однажды, окачивая борт снаружи, матрос нечаянно зачерпнул змею и выбросил ее на палубу; спинка ее была иззелена-черная, а брюшко голубовато-серебристого цвета. Я сохранил этот экземпляр в спирте.

Такая же змея ужалила нашего парусника,[32] когда он купался около взморья, где китайские и малайские ребятишки плещутся с утра до вечера. Купаясь, он вдруг почувствовал, что его что-то кольнуло в ногу; он тотчас вышел на берег и начал рассматривать то место, в котором чувствовал боль.

Какой-то индиец, проходя мимо, заметил это и, сделав ему знак, привел в свой дом. Там он велел ему лечь, а сам, взяв кокосовую скорлупу, накалил ее докрасна и около четверти часа выжигал укушенное место; потом он натолок серы, смешал ее с водою и затер ранку. Через двадцать минут парусник наш пошел на шлюпку и приехал на транспорт как ни в чем не бывало.

Английские обитатели Сингапура почти исключительно купцы или служащие в колониальной администрации, а потому они целый день проводят в конторах и возвращаются в недра своих семейств незадолго до заката солнца.

Перед обедом, то есть от 6 до 71/2 часов, можно видеть все сингапурское общество катающимся по эспланаде, которая представляет собою что-то среднее между длинной площадью и широкой улицей. Дамы разряжены, затянуты и сидят в своих паланкинах, как куклы, а мужчины, судя по их длинным неподвижным физиономиям, вероятно, еще заняты расчетом барышей или убытков протекшего дня.

После катания все разъезжаются по домам обедать. Здесь, как и в Англии, обед есть дело важное, церемонное, куда дамы наряжаются, как на бал, а мужчины переменяют платье.

В Сингапуре, как и во всех английских и американских колониях, аристократические подразделения основаны на цвете кожи: люди чистой европейской крови смотрят свысока на креолов, креолы — на метисов, а те — на туземцев”.

Тихо было в Тихом океане.

Шторм переворачивает душу, штиль вытягивает жилы. Шторм и штиль — два лика Януса, ведающего, как известно, путями сообщений. В Тихом океане, в южных широтах, Янус сонно глядел на моряков “Або”.

Был штиль, тот бесконечный и муторный штиль, который клянут на чем свет стоит. А свет стоит — и это тоже известно — на трех китах. Киты дремали.

Гигантская зыбь, безветрие. Океан — как выпуклое стекло. И по стеклу течет расплавленное солнце. При любой температуре штилевать не радость. А уж коли зной под сорок, отвесный, сплошной, без продыха зной, а вода за бортом — под тридцать, то и вовсе пытка. И не сон, и не бодрствование, и не дело, и не безделие, а какое-то мутное существование: пересохшая глотка, дряблые мышцы, чугунная голова и зудящая красная сыпь по всему телу. И ей-же-ей, Алексей Иваныч истину молвил: “Если в аду есть наказание особенного рода для осужденных на вечную муку моряков, то вряд ли найдется что-нибудь тягостнее скуки и утомления, от которых мы страдали во время плавания в Тихом океане до широты 25 градусов северной и долготы 143 градуса восточной от Гринвича”.