Ворча про себя, следовал за грузовиком на своем “Москвиче” капитан Юнков. Отдавая дань бдительности инспектора, восхищаясь его наблюдательностью, он в то же время досадовал, что срывается операция. Но может, он ошибся и водителя выпустят? Или удастся изобличить его прямо в милиции с ворованными деталями, сразу же допросить, выяснить, куда, к кому ехал?

Николай все больше наливался яростью. Накрылся! Кончено дело, теперь срок обеспечен. Был хороший бизнес, были деньги, была клиентура. А теперь из-за этого, из-за этого… все летит прахом!

Николай не желал признаться себе, что виноват во всем сам. Не в воровстве — разумеется, об этом он и не думал, — а в том, что выпил. И именно то, что виноват он, вызывало к задержавшему его милиционеру жгучую ненависть.

Он просто задыхался от этой ненависти, он тяжело дышал, короткие пальцы, сжатые в кулаки, побелели.

При мысли, что его ждет и что он потерял по вине этого… этого (Николай не находил слов), он застонал. Но Никитин так же спокойно продолжал вести машину. Он вывел ее на Ленинградский проспект, повернул налево, на асфальтовый проезд, пересекавший разделительную, усаженную деревьями полосу, и переехал на другую сторону проспекта, чтобы попасть на Беговую. Подобный маршрут не существует для транспорта, но за рулем грузовика сидел милиционер, а следовавший сзади “Москвич”, благодаря своим волшебным знакам, мог вообще двигаться в любом направлении.

Теперь они ехали по Беговой, приближаясь к перекрестку.

И тогда вдруг в затуманенном вином и яростью мозгу Николая возник безумный план, план, который мог прийти в голову только загнанному в угол, потерявшему чувство реальности преступнику.

Николай решил оглушить милиционера, выбросить его из кабины, свернуть влево, на максимальной скорости подъехать к ипподрому, ломая ограждение, выехать на него, пересечь огромное поле и где-нибудь там, в дальнем конце, где нет людей, куда не скоро доберутся, бросить машину и скрыться. Он не подумал о том, что его удостоверение и путевка у Никитина в кармане и что вообще потребуется пять минут для установления личности беглеца, что машина не сумеет преодолеть ограду ипподрома, проехать по пересеченному различными препятствиями полю. Он не думал о том, что в намеченной им гонке могут погибнуть люди, что грузовик его сомнет другие машины (чего ему бояться — у него трехтонка!). И уж меньше всего он думал о том, что произойдет с оглушенным, выброшенным на полном ходу из кабины человеком.

Задыхаясь от ярости, Николай быстрым движением достал из-под сиденья тяжелый гаечный ключ и изо всей силы ударил Никитина в висок…

Рванув дверцу, он торопливо сдвинул милиционера к краю сиденья, взял управление на себя и попытался выбросить безжизненное тело из машины.

Машина шла на малой скорости, и скорей всего Никитин остался бы жив.

Но тут произошло неожиданное. Чудовищным усилием воли стараясь сохранить ускользавшее сознание, почти ничего не видя и не слыша, Никитин вцепился в Николая, не давая ему вести машину. Билась последняя угасавшая мысль: “Задержать, задержать подольше, пока подоспеют люди…”

Не сделай этого, Никитин, вероятно, остался бы жить… А преступник, круша и давя все на пути, умчался бы, осуществляя свой жестокий и бессмысленный план. И сколько других людей погибло бы под колесами его грузовика, трудно и предположить.

Николай изо всей силы пытался вытолкнуть инспектора. Грузовик, вихляя, еле двигался по улице, вызывая недоумение у следовавших сзади водителей.

Наконец, почувствовав, что ничего не может сделать, Николай вновь схватил гаечный ключ и остервенело начал бить лейтенанта.

Но сдавившие его пальцы так и не разжались…

Обезумев от страха и ярости, Николай продолжал бить уже мертвое тело до тех пор, пока с пронзительным визгом тормозов не подлетел к кабине грузовика серый “Москвич” и капитан Юнков, вскочив на подножку, не скрутил убийцу приемом самбо.

…Была предотвращена гибель многих людей. Но спасти жизнь Никитина врачи были не в силах.

Он погиб на посту. Такая у пего была служба, и с самого начала он знал, что ежедневно рискует жизнью, хоть и работает не в Первом отделе Уголовного розыска, а спокойно прогуливается с жезлом в руке по широкой, окаймленной зеленью асфальтовой магистрали.

Не было войны, над городом светлело мирное небо, но он, Никитин, был на фронте, а на фронте нельзя без жертв. Его и наградили боевой наградой — медалью “За отвагу”. Только последним словом в Указе было слово “посмертно”.

Тот номер газеты Лена бережет вместе с самыми дорогими, немногими своими реликвиями.

Не дождавшись тогда своего Валентина, хмурая и злая, Лена возвратилась домой.

Делилась с подругами мрачными мыслями, во всех деталях рассказывая о неудавшемся свидании (о том, что было на улице Горького, она рассказать забыла)… Обсуждали коллективно, строя всевозможные догадки.

Обсуждали, пока не узнали правду…

Прошло время, и Лена снова стала смеяться и кокетничать, флиртовать и веселиться. Она была полна все той же неуемной, жадной любви к жизни. Так же любила вечеринки и танцы, красивых ребят и детективные романы.

И так же забывала порой брать билеты в автобусе, перебегала улицу в неположенном месте.

Но иногда, если случайно заходил разговор с новыми, ничего не знавшими людьми, она вдруг, зло сверкая глазами, требовала для всех этих лихачей, шоферов-пьяниц, нарушителей, из-за которых гибнут замечательные люди, расстрела, а еще лучше виселицы.

И в голосе ее звучала такая ненависть, что собеседнику становилось не по себе и он спешил переменить тему разговора…

По всем островам Тихого океана раскиданы люди самых разных европейских наций и почти всех слоев общества. Люди эти занимаются своими делами и сеют болезни. Одни преуспевают, другие прозябают. Одни взошли на троны и владеют островами и флотом. Другие вынуждены жениться, чтобы не умереть с голоду, — веселые, стройные, шоколадного цвета особы содержат их, давая возможность пребывать в полной праздности. Одетые по-местному, но сохранившие что-то чужестранное в осанке или в походке, иногда какую-нибудь реликвию, скажем монокль, отличающий джентльмена и офицера, они проводят дни, растянувшись на верандах, крытых пальмовыми листьями, и развлекают туземных слушателе воспоминаниями о мюзик-холле. Есть и еще один тип европейцев, менее ловких, менее гибких, менее удачливых, быть может, менее бесчестных, которые даже на этих островах изобилия нуждаются в куске хлеба.

На краю города Папеэте, на берегу, под деревом пурау сидели трое таких людей.

Было поздно. Давно уже музыканты, не переставая наигрывать, отправились по домам, а за ними, обхватив друг друга за талии и приплясывая, последовала пестрая толпа мужчин и женщин, торговых клерков и морских офицеров, увенчанных гирляндами. Давно уже темнота и тишина обошли все дома игрушечного языческого городка. Одни лишь уличные фонари все горели на темных улицах, образуя, словно светлячки, расплывчатые венчики света или отбрасывая зыбкие отражения на поверхность воды в порту. М^жду штабелей досок, наваленных у правительственного пирса, раздавался храп. Храп этот доносился с изящных шхун типа клип-пера, стоявших на якоре борт к борту, как ялики. Матросы спали прямо на палубе, под открытым небом, или набившись под навес посреди нагроможденных товаров.

Но люди под деревом пурау и не помышляли о сне. Такая же температура летом в Англии казалась бы нормальной, но для южных морей она была зверски холодной. Неодушевленная природа знала это, и кокосовое масло в бутылях, имеющихся в каждой хижине острова, застыло. Трое людей тоже это знали и дрожали от холода. На них была та же одежда из тонкой бумажной материи, в которой днем они обливались потом или мокли под тропическими ливнями. И, к довершению всех бед, в этот день они почти не завтракали, еще в меньшей степени обедали и совсем не ужинали.