Первые секунды Рэй смотрела на Алису, стараясь со­хранить у глаз лукавый прищур, но веки восторженно при­поднимались, отчего взгляд получался совершенно детс­ким и открытым.

Не то чтобы Алиса поразила Рэй сногсшибательной красотой, но отчего-то вдруг легко поверилось, что все не­достатки, все изъяны, если они и есть в этой девушке, про­стительны и даже необходимы для ее нездешнего образа. Она была другой, просто другой, совершенно иной, от­личной от тех, что до сих пор встречались Рэй. Захотелось дотронуться губами до красивою лица — какого-то слиш­ком несовременною, словно сошедшего с полотен старых художников и обреченного скитаться в этом неуютном мире; захотелось проверить искренность этих глаз… И страшно было помыслить о том, чтобы дотронуться рука­ми до всего скрытого джинсовой тканью — наверняка та­кого же бледного и трогательного, как этот овал, и шея, и руки. Такое смущение и смятение чувств Рэй испытывала впервые, и это никак не вписывалось в ее повое мировоз­зрение спокойного безразличия.

Рэй отвела взгляд, чтобы передохнуть, и, скользнув им по грубым мысам своих мужских ботинок, резко вскинула голову, вернув себе насмешливый прищур; внутри щелкнуло привычное правило соответствия имиджу буча: все женские эмоции можно лишь сублимировать в кулачный бой, сантименты — к черту, наружу никаких эмоций, а тем паче чувств. Рэй снисходительно поинтересовалась у Али­сы, давно ли она знает Кирш, и лениво махнула кому-то у танцпола, чтобы можно было отойти в сторону, изобра­зив перед Алисой независимый вид. Она потянулась было за своей кружкой, но тут выхватила из разговора Ады с таинственной Алисой несколько слов:

— Ты надолго приехала? Скоро в Питер?

— Поезд через полтора часа.

Рэй чуть не поставила кружку мимо стойки и резко раз­вернулась:

— Постойте-ка, девушка, какой поезд, почему через полтора часа?!

Кот, до того момента уныло наблюдавшая за едва за­метной постороннему глазу мукой Рэй, презрительно хмыкнула и в ритме начинающейся песни вышла на танцпол, выводя руками странные фигуры. За ней, бросив на стул сумочку, побежала Ада, успев крикнуть Алисе что-то вроде: «Да ты что? Какая досада».

— Что будем пить?

Услышав этот вопрос, так похожий интонацией и со­провождающим его заботливым взглядом на такой же, за­данный в прошлый раз Кирш, Алиса почувствовала вновь подступившую к горлу досаду.

— У меня настроение неважное, если честно. Я, пожа­луй, водку буду.

Рэй суетилась вокруг Алисы, с грохотом ставя свой стул на металлической ножке то справа, то слева от нее, зада­вала какие-то вопросы и, кивая на Алисин голос, не слу­шала ответы, а разглядывала, как двигаются ее губы и вздрагивает кончик носа.

— Пойдем, я тебя провожу, прогуляемся,— сказала Рэй, уже таща Алису за руку к выходу. Помимо всего про­чего, синеватый от сигаретного дыма воздух клуба про­глатывал Алисин голос, и Рэй захотелось вывести ее нару­жу, как утомленного заключением узника.

Они издалека простились с Адой, та подбежала к вы­ходу и, наспех расцеловав Алису, устремилась назад, к Кот.

Иногда нужно совершить какое-то простое действие с характерным «отчеркивающим» звуком; ну, например, чиркнуть спичкой, чтобы оставить темноту в прошлом, или разорвать фотографию пополам, прощаясь таким образом с каким-то воспоминанием. Рэй громче и резче обычного застегнула молнию на куртке, именно так обозначив настоящее время их с Алисой знакомства: теперь они ока­зались вдвоем на улице, а настоящий диалог начинается именно так — на прохладном нейтральном фоне общей суеты, а не в ритуальной атмосфере навязанных правил,

Рэй хотелось, чтобы они говорили друг о друге, но по­лучилось, что говорили о вещах отвлеченных, иногда ос­торожно касаясь Кирш — именно осторожно, потому что Рэй уже видела в Кирш соперницу, не веря, что та могла не оцепить странную петербурженку, а Алиса чувствова­ла, что слишком обижена на Кирш, чтобы говорить о ней всуе, и слишком хочет увидеть ее, чтобы так запросто ин­тересоваться о ней у ее друзей.

Алиса сбивчиво рассказывала про свое впечатление от «Перчатки» и про какую-то предновогоднюю сердечную смуту, Рэй смотрела на нее, кивая, и вспоминала свой дав­нишний разговор с Кирш.

Тогда они вдвоем сидели на краю крыши, ощущая ла­донями теплую жесть, смотрели с высоты на ночной го­род и говорили по душам. В такие минуты Кирш говори­ла без обычного нажима в голосе, расслабленно, словно водила по холсту мягкой кистью.

— Понимаешь, — задумчиво потянула тогда Кирш, по­глядывая вниз, — много людей живут как часть большого мира, но несут в себе его миниатюру, разукрасив ее свои­ми представлениями. Ты живешь в своем мире, И я живу в своем мире. Кто-то скажет, что это мир иллюзий, выду­манный мир, и будет прав. Но я выдумала его не по своей воле, и, видит Бог, если бы у меня был выбор, я придума­ла бы его совсем другим, без маскарада и боли — краси­вым, наполненным и легким, ясным и будоражащим од­ними лишь счастливыми предвкушениями. Но я не Бог, я не мастер и даже не подмастерье, я пользуюсь подручны­ми средствами, порой найденными на помойке, и чаше связи вещей и объектов навязываются мне сами, как непи­саные правила ландшафтного дизайна. А мои мечты — ­другие, смешные — они поэзия, и постепенно понимаешь, что твой мир — это дурная иллюзия, запутанный клубок, где не отличить правду и ложь, крик и молчание, собствен­ную мысль от зараженности чужим словом. И во всей этой путанице бессильно мечется тот, кто на самом деле силь­нее и выше всего этого, но обречен никогда не подняться до достойных его высот. Потому что слишком большие и беззащитные крылья у этого зверя, чтобы выбраться из та­кой сети — из моего мира, где и мне-то самой, на самом деле, интересен только этот зверь, но все равно я малодуш­ничаю и не пытаюсь спасти его, а лишь смотрю, как он пу­тается в нитях, проросших через меня, и плачу. Плачу из сострадания к нему; плачу и убиваю своим бездействием.

— Что за зверь-то? — спросила тогда Рэй тише обыч­ного, услышав непривычно длинный для Кирш монолог.

— Любовь. Единственный зверь из Божьего заповед­ника, которым каждый мечтает украсить свой невзрачный, неладно скроенный, выдуманный мир… Но редко кто умеет обращаться с окрыленным созданьем. Нельзя быть дос­тойным или недостойным любви: можно бросить ради нее свои сплетенные в канаты и колючие проволоки иллюзии или уцепиться за них, крича, что этот зверь заглянул в твою Клетку по ошибке, Любовь — единственный шанс поднять­ся над собственным убожеством. И она не приспосаблива­ется к нашим ничтожным мирам; она жаждет перемен — там, глубоко внутри нас. Ведь все ненужное разрушается не руками — оно тает само по себе, не выдерживая срав­нения. Так что сравнивайте, господа, сравнивайте! — зак­лючила Кирш, глядя куда-то мимо Рэй, словно в собесед­никах у них было все человечество,

Сейчас Рэй смотрела на Алису, улыбаясь сквозь лег­кую грусть, словно впервые увидела то, о чем тогда гово­рила Кирш, — зверя, отчаянно бьющего крыльями, попав­шего теперь, как в ловушку, в ее запутанный мир.

— А ты не похожа на «тему», — констатировала Рэй и выдержала паузу, подразумевавшую объяснения. Но они не последовали — Алиса лишь пожала плечами.

— Натуралка? — осмелилась уточнить Рэй.

— Этот мир, «тематический», — это мир непонятных мне людей, но я чувствую с ним какую-то связь… — Вслух размыслила Алиса, когда они спускались в подземный пе­реход. Отчего-то рядом с Рэй ей неловко было за острые носы своих полусапожек; пожалуй, они и самой-то ей не нравились…

Рэй рассмеялась:

— Это, Алис, всего лишь мир странных поступков, а люди там обычные!

— А любовь?— Алиса замерла, будто Рэй и вправду могла объяснить ей как само ЭТО чувство, так и его пре­ломление в «мире странных поступков».

— Чего?! — Рэй усмехнулась, — Чего ты все мелешь, какая любовь?! Ее придумали гетеросексуалы, чтобы ро­мантизировать процесс деторождения!

Алиса задумалась, представив, что так же может ду­мать и Кирш, и едва не споткнулась на последней ступень­ке подземного перехода.