— Все приторговываешь? Почем у тебя?

— По сто пятьдесят, для тебя — сто. Сядем?

Они подошли ближе к стойке.

— На самом деле, Кирш, я редко этим занимаюсь, — продолжила Оксана. — Только когда совсем бабла нет. Понимаешь, заказы то есть, то нет… Надоело голых баб для этих мордоворотов рисовать.

— Ну да, фигня. Рисуй цветочки для офисов, — бурк­нула Кирш и тут же переключилась: — Водки!.. Хотя нет, чай крепкий, пожалуйста! — обреченно сказала она бар­мену.

Тот усмехнулся:

— Это не наше меню, но постоянным клиентам…

Кирш присела на стул возле стойки бара и, поправляя очки на переносице, будто с неохотой высматривала кого-то в зале. Оксана была из тех приятных Кирш ненавязчи­вых собеседниц, разговор с которыми мог прекращаться так же незаметно, как и начинался. Принюхиваясь к аро­матному пару крепкого чая, Кирш не сразу заметила, что рядом с ней сидела и улыбалась ей уже не Оксана, а незна­комая девушка с вульгарным макияжем и глубоким деколь­те. Кирш смерила девушку безразличным взглядом и сно­ва стала всматриваться в зал.

Она уже не была так пьяна, а тоска, не отпускающая Кирш, словно поднимала ее над людьми, настроенными с ней играть, и над самой собой, имеющей тело, о чем сви­детельствовали пульсация в разбитой губе, боль в животе, головокружение и странный зуд в сердце… «С сердцем что-то не так», — думала Кирш почти испуганно: оно пере­стало принадлежать только ей и трубило о появлении в Жизни чего-то важного и несвоевременного, «Все не ко времени, но важно…» — думала Кирш и чувствовала злость и смущение. И те самые дни, когда она потеряла свою подругу, когдагак близко был убийца, когда нельзя было вернуться в собственный дом или быть рядом ссы­ном, она снова увидела лицо, которое хотелось видеть все­гда. Мельком познакомившись счеловеком, обменявшись дежурными фразами, — и полюбить?!. Глаза важнее, виб­рация души — ощутимее слов, черты лица — как там, в глубине, на изнанке век, в мечте…

— Вы здесь одна? — поинтересовалась у нее девушка с вульгарным макияжем.

Кирш показалось, что ее разбудили, и содрогнулась от обрушившихся на нее звуков.

— А что?

— Может быть, потанцуем, это моя любимая песня… — Девушка встала с высокого стула, и выразительная грудь в глубоком вырезе мягко коснулась голой руки Кирш. Для восемнадцатилетней Кирш такое прикосновение было бы подобно грому, избалованную тридцатилетнюю Кирш пре­лести случайной дамы уже не могли довести до мурашек.

— Сожалею, мадам, меня эта песня не вдохновляет…

Сколько у нее было женщин? Не так много, как жела­ющих этого. Кирш впервые попыталась посчитать: в ее постели было столько же дам, сколько лет было ей самой, и только с тремя из них была по-настоящему откровенная постель (по-своему Кирш была целомудренной и никогда не делала вещей, которые казались ей хоть мало-мальски неуместными: ничто не могло заставить ее унизить себя в собственных глазах). Все это по-своему было похоже на любовь, достраивалось до нее, дорисовывалось штриха­ми и… множило разочарование.

Девушка с декольте спустилась с танцпола и, вновь по­скучнев, подошла к бару: ее танец, вдохновенный танец живота, не вызвал ни малейшей заинтересованности Кирш.

— Правду мне о тебе сказали, — перешла на «ты» оби­женная девушка, — никаких эмоций поощрения!..

— С ума сойти! — начала злиться Кирш, — Вы тут уже с кем-то меня обсуждаете, моя хорошая, а я даже не имею чести вас знать! И, замечу, не стремлюсь к этому!

— Мы случайно познакомились с твоей бывшей под­ругой. — Девушка с декольте кивнула на белые джинсы в углу танцпола. Она отговаривала меня с тобой знако­миться: говорит, тебе на всех плевать!

Кирш пригляделась к обладательнице белых штанов и, признав в ней какую-то мимолетную связь, понимающе кивнула — скорее себе, нежели непрошеной собеседнице.

—Правильно говорит, не стоит со мной знакомить­ся! — Кирш отвернулась и стала наблюдать, как бармен готовит коктейль.

Кирш бесила привычка бывших пассий обсуждать ее персону с любопытными девицами. Все упреками Кирш в цинизме, в пренебрежительном отношении к их чувствам и к любви самой по себе. «От тебя доброго слова не дож­дешься!» — укоряла каждая и оставалась с Кирш, полю­бив ее грубость; «Изменишь — уйду!»— пытались угро­жать ей любовницы и всегда оставались рядом. Уходила только она. Могла жить с каждой подолгу, потому что быстро привыкала к людям, но целовала только пер­вые несколько раз, и далеко не всех ниже губ; овладевала силой, могла делать больно — а юные девушки, да и зре­лые женщины вели себя в ответ одинаково: испуганно и благодарно моргали и никогда не сопротивлялись. Страш­но было признаться себе, по ни одну из них Кирш не лю­била: кто-то был удобен и предан, кто-то разыгрывал в постели спектакли, льстящие ее самолюбию, в кого-то она была влюблена — три месяца, не больше, и конец такому чувству приходил мгновенно— стоило ее подруге про­снуться с дурным запахом изо рта, позволить себе выру­гаться или явиться в несвежем белье. А сначала, лет с две­надцати, всем говорила: «Люблю!» — и верила. Молодую учительницу по истории провожала до дома и встречала с обожающим взглядом, не помышляя ни о чем физическом, мечтая прожить всю жизнь возле нее, а та смеялась вместе с другими учителями и подшучивала над Кирш, снова при­шедшей в класс раньше всех с букетом цветов, сорванных на клумбе… А потом была девушка, с которой часами гу­ляли, взявшись за руки, и однажды Кирш не смогла уже сдерживать себя и исцеловала подругу с пяток до макуш­ки. С тех они почти не учились, пока та девушка не забере­менела от юноши, чем-то похожего на Кирш… Потом в жизни Кирш появились наркотики и еще много того, что выжгло душу, как поле, на котором уже бесполезно было взращивать любовь. Стало все равно, кто был рядом в постели, лишь бы быстрей уходили утром и оставляли ей время одиночества.

Когда родился Максимка, рядом оставались только те, кто умел ходить на цыпочках и исчезать по одному взгля­ду. Когда Максимка стал жить с бабушкой, у нее появи­лись женщины, которых не жаль было сбрасывать с лестницы или выталкивать из постели ногами… И тем, и тем нравилась та Кирш — грубая, заносчивая, способная от­толкнуть… но при этом искренняя и умеющая улыбнуться одними глазами так нежно, что можно было простить любую причиненную ею под горячую руку боль. Кирш нетрудно было играть эту роль. Она могла кричать в труб­ку особо назойливой подруге: «Приезжай, я тебя трах­ну!», ходить по дому в бейсболке и рэпперских штанах, по под ними часто могли прятаться кружевные бикини, а в душе давно притаилось желание растаять и бескорыст­но пролить на кого-то всю свою нерастраченную теплоту, невостребованную нежность.

И тут появилась эта девушка со сказочным именем Алиса…

Кирш дышала на кулак, разглядывая косточки… И кто придумал, что по этим косточкам можно определять, сколько в месяце дней: тридцать или тридцать один: ян­варь— косточка — значит, тридцать один; февраль — впадинка — значит, короткий месяц… Обычно две косточ­ки и одна впадника или две впадинки и одна косточка — таков срок влюбленности, а если от первого «здравствуй» до последнего «прощай» – то, пожалуй, больше: три кос­точки и три впадинки… Одной руки хватало на всю лю­бовь. И откуда она взялась, эта девушка, и зачем, ведь ничего не может быть… Кирш вспоминала Алису; конеч­но, она натуралка, к тому же у нее жених, скоро свадьба…

Большинство бывших любовниц Кирш были гетеросексуальны­и нидо, ни после нее не спали с женщинами, она знала,что «разнести» на постель можно любую женщину, независимо от ее ориентации, возраста и социальною по­ложения. Но эта Алиса — совсем иное: она любит друго­го, она особенная, и ее не хочется «разводить», от нее хо­чется большего, несравнимо большего, нереального. Кирш очнулась оттого, что, задумавшись, чуть не про­жгла джинсы сигаретой; рядом, теребя ремень от сумки, стояла Алиса.

— Я Алиса, помните?

Кирш усмехнулась:

— А я, если помнишь, Кирш, и давай на «ты», о'кей?