Я уютно располагаюсь на мягком кожаном диване, недалеко от таксофона и набираюсь терпения. От нечего делать оглядываюсь вокруг: в центре зала – круглая барная стойка, несколько иностранцев, что-то потягивающих из высоких бокалов, и несколько девушек – молодых и постарше, очень стильных, длинноногих и ухоженных, и почему-то рассматривающих с интересом меня. Тут до меня доходит, что это – путаны, и что они, видимо, недоумевают, кто я, откуда и что я делаю практически на их насесте. Но минут через десять, видя очередную мою ходку к телефону, они понимают, зачем я здесь, и совершенно теряют ко мне интерес. Я понимаю, что не дозвонюсь в ближайшие полчаса, что мне бы встать и уйти, а что я буду делать у бассейна? Сидеть и всем объяснять, что мне нельзя ни плавать, ни париться? И покоя на душе уже точно не будет. И с упорством маньяка я продолжаю мотаться к телефону. Да и в конце концов, здесь даже интереснее. Где я увижу эту, другую, жизнь так близко? А завтра – завтра буду рассказывать об этом подружкам, и многочасовое, муторное мотание с колясками по кругу, по кругу – как цирковые лошади – пройдет в этом трепе легко и незаметно.

И в это время, когда я определилась в том, что мне нужно делать (а это, как известно, в жизни главное) и почти расслабилась, я увидела, как ко мне, явно ко мне, направляется мужчина. Фирмач, высокий, светловолосый и бородатый, вполне, кстати, симпатичный дядька. Присаживается рядом, правда, осведомившись, можно ли приземлиться. Вот на это моего скудного английского хватает (о дивные знания, полученные в советской десятилетке, правда, справедливости ради отметим – не самыми радивыми учениками). И тут я вижу, как вся эта публика разворачивается на 180 градусов в мою сторону – и девочки, и бармен. Я покрываюсь испариной и выдавливаю из себя жалкое подобие улыбки. И на всякий случай отодвигаюсь от него подальше – диванчик позволяет сантиметров эдак на пять-шесть. Он радостно делает то же самое в мою сторону. Отступать некуда, только если бежать. Он что-то мне рассказывает, закидывает ногу на ногу, раскуривает трубку, и в этот момент я начинаю сомневаться, а вдруг я не права? Может, человек просто захотел побеседовать, хотя собеседник из меня... прямо скажем. Из жалкого набора слов, которые я в другой, менее ответственный момент, может быть, и вспомнила бы, сейчас осталось только «сорри» и «фенькью» – очень миленько и обнадеживающе. Именно это я и лепечу примерно раз в минуту. А его, кажется, это не слишком задевает.

«Господи, ну что ему надо? Я его совсем не понимаю!» И под прицелом любопытных и внимательных глаз ну никак не могу собрать волю в кулак и объяснить дяде, где находится «ресепшен», или справочное, как говорили тогда, где полно квалифицированных англоговорящих людей, которые дали бы ответы на все его вопросы. А то привязался к девочке какой-то полудебильной! Хотя разве у него вопросы? Что-то рассказывает, улыбается. А теперь вот что-то вопрошает.

Господи! За что мне все это? Мне, далеко не самой робкой, а вот ведь закомплексованный совок – весь как есть, никуда от него не денешься. Бородач подвинулся ко мне совсем уж интимно и начал называть какие-то цифры. Да... Девочка-то была когда-то совсем неглупая, а вот беременность, тяжелые роды и грудное вскармливание свое дело сделали. Ну спасибо, хоть не обидел. Сто долларов предлагаешь? Нет, не мало, совсем не мало, а очень даже много. Чересчур даже. На уровне цена, только как бы тебе объяснить, что я здесь по другому поводу? И только я собралась резко встать и оскорбиться, как увидела его расширенные от ужаса глаза и абсолютно откляченный подбородок. Он смотрел на меня, но не на лицо, а ниже, ну, на грудь, в общем. Господи, ну а там-то он чего не видел?

Я опускаю глаза и вижу причину его, мягко говоря, удивления: на черном трикотажном платье медленно, но очень верно и равномерно расплываются два огромных молочных пятна. Да не просто пятна, а уже вот-вот через пару минут можно будет подставлять тару. Бармен! Элегантный конусообразный бокальчик под мартини подойдет! Мне стало смешно. Решил сластолюбец девочку снять и выбрал загадочную с синяками под глазами, видно, ну очень порочная девочка. А девочка не загадочная, а озабоченная, а синяки под глазами – от бесконечных бессонных ночей. Так вот! А тут такое! Вот уж он расскажет на своей сытой родине, что кормящие матери на панель выходят. Вот страна! Вот довели! Потом мы увидим, что вправду до этого доведут, но это будет спустя лет двадцать. А тут – другой случай. А еще мне стало жутковато под прицелом глаз: ни прикрыться, ни укрыться! Вот тебе и выход в свет, вот и погуляли! И все мое упрямство! Ребенку дозвониться! А ребенок-то спит и в звонках твоих не нуждается.

Теперь уже дядька этот «засорькал» беспрестанно и начал задом пятиться. Ну и исчез, конечно. А я-то осталась на том же дурацком диване в дурацком мокром платье и в дурацком же положении. Публика уже потеряла ко мне интерес, и все занялись своими делами. Тут появился мой муж и нервно начал на меня покрикивать:

– Ну где ты ходишь?

– Я сижу, между прочим, ходишь ты. – В логике мне всегда было отказать трудно.

– Все ждут тебя, цацу, идем, все уже в ресторане, все хотят есть и ждут только тебя!

О Господи! Я всегда должна была чувствовать себя виноватой.

– Не могу, – прошелестела я, – мне нужно домой.

– Что-то с ребенком? – встревожился муж. Отец, надо сказать, он всегда был прекрасный.

– Нет, со мной. Неприятность. Вот. – Я показала ему взглядом вниз.

– Всегда с тобой так. А подумать заранее? А предусмотреть? – шипел он.

– Эй! – услышали мы хрипловатый голос. – Ты сначала поболтайся девять месяцев с брюхом, да при этом жрать тебе подай, постирай, и еще ночью такую позу прими, чтобы и тебе, козлу, хорошо было, и ребеночку не навредить. А потом выроди, выкорми, попробуй денек-другой, а потом поори, если силы останутся!

Незнакомка презрительно отвернулась от моего обалдевшего и притихшего мужа и, обращаясь ко мне, протянула шарф – черно-белый, тонкий, шелковый:

– Возьми, прикройся и иди, иди, девочка, гуляй! Я растерянно смотрела на нее и запомнила только черные блестящие волосы с челкой по брови и красные яркие губы. Больше косметики на ней не было. Она уже отходила к своему столику, чуть-чуть пошатываясь на тонких каблуках.

– Спасибо! – выкрикнула я ей уже в спину. – Большое спасибо!

Не оборачиваясь, она махнула рукой, дескать, не за что.

Муж резко взял меня за руку и потащил куда-то:

– Зачем взяла? У кого? Совсем с ума сошла!

– А что мне было делать? – как всегда, оправдывалась я.

– Сама виновата! – шипел муж – уже тогда мы переставали понимать друг друга.

В скромном зальчике с довольно застиранными по-советски белыми скатертями был накрыт бедноватый фуршет – много водки и шампанского, и бутерброды с рыбой, ветчиной, колбасой. Ужасно захотелось домой, к бабушкиным куриным котлетам и жаренной в сухарях цветной капусте. И еще я поняла, как ужасно соскучилась по сыну. К горлу подкатил комок. Первый раз я рассталась с ним так надолго.

Легкий шелковый черно-белый шарф с японскими (или китайскими?) иероглифами чудным образом скрыл мою неприятность.

Вообще, по-моему, уже всем хотелось поскорее разойтись. Всем, кроме жены главного дяди – красавицы казачки. Напилась она минут за десять, видимо, на старые дрожжи, и внятно сказала, глядя на мужа:

– Ненавижу! Как же я тебя ненавижу! Все слышали? И обвела тяжелым взглядом нашу такую, в общем, малознакомую компанию.

Все повздыхали и стали суетливо собираться, пряча глаза, и благодарить за прием. Потом мы двинулись к выходу.

– Какой милый шарфик, – отметила мама, прогарцевав мимо меня.

В холле у барной стойки нашей невольной знакомой уже не было. Да и подружек ее тоже.

– Что будем делать? – угрожающе спросил муж.

– Отдадим бармену, – предложила я.

– Ничего не знаю, – отказался он. – Вы гости N? Вот ему все и объясните.

Объяснять почему-то не хотелось. На улице была чудная теплая ночь. Дома спал лучший в мире сын. Со сковородки мы съели холодные котлеты, и не было ничего вкуснее.