Машка помчалась на кухню. Левушка медленно цедил кофе и пристально, словно в первый раз, разглядывал Машку. Она смутилась:

– Я пойду, Лев Валерьевич? Он кивнул. Машка ушла в спальню перебирать бельевой шкаф, и на сердце у нее почему-то было тревожно. Предчувствие ее не обмануло – Левушка вошел в спальню, плотно прикрыл за собой дверь и как-то очень быстро и деловито сотворил с Машкой то, что, собственно, сотворить и собирался. Машка вяло отнекивалась, но сдалась быстро. Почему? А кто бы задал ей этот вопрос, а если бы и задал, вряд ли получил бы вразумительный ответ. Левушка был нетерпелив, даже тороплив, но приговаривал какие-то нежные слова – типа, сладенькая моя, и Машка в это поверила, уговорив себя, что Левушке она нравится уже давно. А тут вот случай подоспел. Левушка ушел, а она долго лежала на широкой Альбининой кровати и говорила себе, что вот и у нее наконец появился настоящий любовник, завязался роман и что теперь будет чем жить и о чем мечтать, ждать своего часа и трепетать, наконец. Была ли она хоть чуть-чуть влюблена в Левушку? Вряд ли. Но нужна же молодой женщине хоть какая-то любовная история.

В пятницу, как всегда, пришли Левушка с Веттой и непременным «Наполеоном». Машка сбивалась с ноги, суетилась, сильно накрасила глаза и томно курила, закинув ногу на ногу. Левушка вел себя как всегда – балагурил, острил, смешил байками, Ветточка охала и краснела, а Альбина внимательно разглядывала Машку. Когда они ушли, бросила Машке:

– Про Левку забудь, он в этом смысле пустой мужик, да и трахает все, что шевелится. Не придумывай себе черт-те чего. Потом будешь выскребаться.

От смущения и обиды Машка разрыдалась и, схватив курточку, бросилась за дверь. Два дня к Альбине не приходила, а на третий – пришла. Альбина – ни слова, будто ничего и не было, только про накопившиеся дела. «Женщина-загадка. Ничего о ней не знаю! Ни слова, ни полслова о себе, сундук какой-то с загадками! И даже на горизонте нет слабого подобия какой-нибудь истории. Никогда о себе ни слова, ни звука!» – сокрушалась Машка, натирая полиролью сервант.

К весне Альбина оживилась, ждала каких-то немцев, переговоры о персоналке велись уже два года. Нервничала, правила работы, меняла рамы. Стрекотал факс – пересматривались условия выставки: транспорт, зал, время. В мае приехал крупный немецкий галерейщик господин Герберт.

Долго отбирали работы, спорили, Альбина на чем-то настаивала, была нервна, с Машкой почти не разговаривала, только требовала бесконечный кофе. Потом, когда деловую часть утрясли, посадила Машку напротив себя и твердо сказала: «Поедешь со мной в Мюнхен». Сказала утвердительно. А если бы спросила? Конечно же, не получила отказа. Суетливо начали собираться: паспорта, визы, упаковка работ – словом, серьезные сборы. Ехали поездом. Альбина подурнела, совсем перестала спать, страшно нервничала. А Машка сидела у окна, где проплывала тихая Польша и начиналась игрушечная Германия. В Мюнхене встречали со всеми почестями, поселили в шикарном отеле: завтрак, ужин, официанты в белых манишках. Галерея Альбине понравилась, правда, она долго капризничала со светом, но как-то это утряслось. Вернисаж прошел ярко и не по-немецки пышно: с богатым фуршетом и цветами. В первый же день Альбина продала четыре свои работы. Вечером, после закрытия выставки, пятидесятилетний сухопарый Герберт возил Альбину и Машку по окрестностям, угощал дорогим шампанским и дарил цветы.

– Проценты неслабые имеет, жук немецкий, – усмехалась Альбина. К концу третьей недели, к закрытию выставки, пригласил их в свой холостяцкий дом в пригороде Мюнхена. Накрывала ужин пожилая полная немка, похожая на фрекен Бок. Подали протертый суп из шпината, баранью ногу и сливовый пирог. А к концу вечера Герберт обратился к Альбине с букетом цветов – горячо благодарил за успешную выставку, надеялся на дальнейшее сотрудничество и заодно – заодно в конце своей пылкой речи попросил у Альбины Машкиной руки. Растерялась даже непробиваемая Альбина, а когда пришла в себя, рассмеялась и сказала, что все решает фрейлейн Маша, с ней и надо вести разговор.

От поворота событий Машка впала в ступор, но почему-то спустя примерно час, когда все уже пили кофе и делали вид, что ничего такого не произошло, Машка неожиданно и громко сказала: «Да!» Альбина усмехнулась – еще бы!

Поздно вечером уехали в гостиницу, и Альбина предложила с горя и с радости напиться. Так и сказала – с горя и радости. До пяти утра пили неразбавленное виски, сидя с ногами на кровати, а потом поплакали, уснули, почему-то крепко обнявшись. А под утро одновременно открыли глаза, и случившееся, наверное, не удивило их вовсе. Утром решили, что пора собираться в Москву, начали суетливо складывать вещи, побежали по лавочкам – собирать последние ненужные тряпки и сувениры, а когда сели в кафешке перевести дух, Альбина жалко сказала, глядя Машке в глаза:

– Пропаду я без тебя в Москве...

– С чего бы это? – рассмеялась Машка, легко забыв о своем несостоявшемся замужестве. – Пусть пропадает господин Герберт.

Альбина долго молчала, а потом, затушив сигарету и вздохнув, сказала тихо:

– Пойдем, Марья, нам еще надо собирать чемоданы.

На работе было все как всегда. Пыльно и скучно. Марта смотрела на подоконник, где стояли самодельные горшки с цветами – банки, обернутые цветной бархатной бумагой, принесенные кем-то из дома. На простоватых цветах толстым слоем лежала пыль. Марта смотрела на некрасивый усатый цветок с пышным названием «традесканция» и думала о том, что она оказалась тут тоже вот случайно, так же как и этот цветок. День был солнечный, зимний, и рамы были утеплены грязноватой ватой. В воздухе в лучах солнца висела пыль. Старые потертые столы и шаткие стулья. Скучно. Скучнее не бывает. И это, похоже, надолго. Особенно когда тебе двадцать шесть и женихов на горизонте – ноль. Не считая Смирнова. Не считая женихов или не считая просто Смирнова?

Лерка, как всегда, монотонно хаяла своего никчемного второго мужа. Как часто бывает, он оказался еще никчемнее первого. Марта подумала, что сейчас она заснет под Леркин бубнеж, тряхнула головой и спросила:

– Где Смирнов?

– Как всегда, – презрительно буркнула Лерка, – варит тебе кофе.

Марта работала в этой скучной конторе уже третий год. После института нужно было самораспределяться – и все растерялись. У кого-то были связи и блат и, как следствие, заранее подготовленное место. У Марты всего этого не было. Да и вообще на юристов спрос был тогда невелик. Если ты талант – иди в адвокатуру, пробивай себе место под солнцем. Если ты никто – путь или в нотариат (на сто десять рублей и одни тетки), или юрисконсультом в какую-нибудь дыру. Социалистический строй не предполагал наличие частных адвокатов и опытных юристов.

И она нашла это место случайно, просто шла и увидела объявление «требуется». Это была контора при объединении школьных столовых – название хуже некуда, но сразу дали сто тридцать рублей плюс дефицитные заказы. Сотрудников было немного, а главное – начальник. Молодой мужик. В комнате одна вдвоем с Леркой. А Лерка хоть и занудная, но невредная. Никаких старых грымз с вечными советами, как нужно красить глаза, и речами о том, как вредно курить. Это все и определило. Начальником был Смирнов. Он посмотрел на Марту – и через минуту был готов поменяться с ней окладом, только бы она не ушла обратно на улицу. Она его потрясла. Сразу и основательно. До глубины души и сознания. Марта и вправду была хороша. Тот самый удачный случай, когда у ничем не примечательных родителей ребенок берет все самое лучшее и получается произведение. Случайная игра природы, а ведь могло быть все наоборот. Родители внешне были заурядными среднестатистическими людьми, но у мамы были чудесные серые глаза и черные ресницы, а у папы – высокие скулы и тонкий, с горбинкой, нос. Марте все это досталось, и еще достались упрямые и жесткие черные волосы – ни за что не уложишь. Марта вышла из положения, сделав короткий «ежик» – так тогда мало кто носил. В уши вдела тяжелые, крупные серьги, и показалось, будто кто-то долго работал над тем, чтобы получилась такая красота. У всех на голове – жалкая «химия», а у Марты – черная жесткая щетина. Стильно. Еще она любила пестрые длинные юбки «ярусами» и широкие браслеты с крупными цветными камнями. В общем, нездешняя красота. Кавалеров было всегда полно. Но почему-то к двадцати шести они как-то рассосались. Ничего серьезного не осталось.