Фермер Блейз только посмеивался.

– Не думайте, что она всегда у меня такая! Никак нельзя сказать, что она не ухаживает за мной, милашка моя, другой ведь такой не сыщешь! Вернешься с мороза домой, так она и почитает тебе, и чайку заварит, а захочешь, так и попоет тебе и нисколько не утомится. Девочка она хорошая! Да благословит ее господь!

Можно было подумать, что фермер расточает племяннице своей все эти панегирики для того, чтобы дать гостю время прийти в себя и завязать самый обыденный разговор. Однако это отступление только смутило и привело в еще большее замешательство снедаемого стыдом Ричарда. Он ведь собирался даже не переступать порога дома, вызвать фермера и громко и гордо объявить, что ответственность за все, в чем обвиняют Тома Бейквела, он берет на себя. По дороге в Белторп он более или менее овладел своими чувствами, но тут он понял, что войти в дом своего врага, сидеть на его кресле и вынести знакомство с членами его семьи – свыше его сил. Он начал уже морщиться, готовясь испить сполна эту страшную чашу, в которую промедление и радушие фермера добавляли невообразимую горечь. Фермер Блейз был в хорошем расположении духа, он нисколько не торопился. Он завел разговор о погоде и об урожае, о том, что последнее время творится в Абби; коснулся он и того, как в этом году идет игра в крикет; он выразил надежду, что больше никто из Феверелов не поплатится за эту игру ногой. Сквозь все его речи Ричард видел и слышал одно – поджог. Он все больше робел по мере того, как края чаши приближались к его губам. Улучив минуту, когда фермер умолк, он, едва переводя дыхание, вскричал:

– Мистер Блейз! Я пришел сказать вам, что это я поджег вчера ночью вашу скирду.

Лицо фермера искривилось странной гримасой. Он переменил позу.

– Ах, так вы это пришли мне сообщить, сэр? – промолвил он.

– Да, – решительно ответил Ричард.

– И это все?

– Да, – повторил Ричард. Фермер снова переменил позу.

– В таком случае, любезный, вы пришли для того, чтобы соврать!

Фермер Блейз посмотрел мальчику в глаза, словно не замечая вспыхнувшей в них ярости.

– Как вы смеете говорить, что я лгу! – вскричал мальчик, вскакивая со стула.

– Так знайте же, – отчеканил фермер и хлопнул себя по бедру, – все это ложь!

Ричард поднял сжатый кулак:

– Вы дважды меня оскорбили. Вы меня ударили; вы посмели меня обозвать лжецом. Я собирался попросить у вас прощения, чтобы только вызволить этого парня из тюрьмы. Да, я готов был унизиться перед вами, лишь бы из-за меня не пострадал другой…

– Вот это правильно! – заметил фермер.

– А вы пользуетесь этим и оскорбляете меня снова. Вы трус, сэр! Только трус оскорбляет другого у себя в доме.

– Присядьте, присядьте, молодой человек, – сказал фермер, указывая глазами на кресло и движением руки стараясь усмирить вспыхнувший в мальчике гнев. – Присядьте. Не спешите. Ежели бы вы не спешили в тот день, мы бы с вами оставались друзьями. Присядьте, сэр. Мне бы очень не хотелось считать вас, мастер Феверел, или кого другого, кто носит это имя, лгуном. Я уважаю вашего отца, хоть в политике мы с ним и не сходимся. Мне хочется хорошо о вас думать. Я утверждаю только одно: вы сказали неправду. Имейте это в виду! Ничего я против вас не имею. Но не так это было. Вот вам и весь сказ. И вы знаете это не хуже меня.

Ричард, считавший, что, выказав спокойствие, он унизит свое достоинство, уселся снова; на лице его был гнев. Фермер говорил дело, и мальчик после недавней встречи своей с Остином начинал понимать, что никакая взвихренная страсть не может оправдать дурное поведение.

– Ну так как, – продолжал фермер уже более мягким тоном, – что вам надо еще мне сказать?

Чашу горечи, которую Ричард однажды уже осушил, снова поднесли к его губам! О, до чего же все-таки жалок человек! Он согласен выпить до дна десяток чаш с губительной отравой, лишь бы избежать той единственной, что уготовило ему куда менее жестокое Провидение. Мальчик закрыл глаза и решился:

– Я пришел сказать вам, что сожалею о том, что отомстил вам за удары хлыстом.

Фермер Блейз кивнул головой.

– И это все, молодой человек?

Чаша наполнилась еще раз.

– Я был бы вам очень обязан, – церемонно начал Ричард, но тут присутствие духа ему изменило; отпивать это зелье маленькими глотками было для него мучительней всего; во рту у него оставался такой отвратительный вкус; он уже думал, что будет не в силах довести начатое покаяние до конца.

– Был бы очень обязан, – повторил он, – очень обязан, если бы вы были так добры, – и его вдруг осенило, что, произнеси он эти слова с самого начала, он бы выразил ими нечто более убедительное для фермера и менее унизительное для собственной гордости; в самом деле, это было бы честнее: от ощущения того, что слова его были лживы, он съежился и прикидывался униженным, чтобы только обмануть фермера и, чем больше он говорил, тем меньше понимал срывавшиеся с его уст слова, а, переставая их понимать, прибегал к выражениям еще более неестественным и высокопарным. – Так добры… – бормотал он, – так добры (подумать только, Феверел просит эту грубую скотину быть таким добрым!), что сделали бы мне одолжение (мне одолжение!) и постарались (и все это, чтобы угодить Остину), чтобы вы приложили все силы к тому… Черт побери! (Нет, сказать это невозможно!)

Чаша была полна до краев. Ричард бросился к ней снова.

– Я пришел спросить вас, не будете ли вы так любезны и не попытаетесь ли сделать то, что можете (какое неслыханное унижение быть вынужденным просить так!)… что можете сделать, чтобы спасти… чтобы уберечь… не будете ли вы так любезны…

Казалось, что проглотить это превыше всех человеческих сил. Содержимое чаши становилось все более и более отвратительным. Признаться, что ты был неправ, просить прощения за совершенный проступок – это еще куда ни шло. Но просить милости у того, кому ты нанес обиду, – это уже было таким самоуничижением, на какое ни один Феверел не мог бы ни за что согласиться. Гордость, однако, которой неизбежно приходится вступать в борьбу с самой собою, снова раздвинула перед ним завесу: глазам его предстала тюремная камера и в ней несчастный обездоленный Том, – и снова вскричала: «Взгляни на своего благодетеля!» И в то время, как слова эти горели у него в ушах, Ричард проглотил все до дна.

– Ну так вот, я хочу, чтобы вы, мистер Блейз, если вы ничего не имеете против… чтобы вы помогли мне снять с этого парня, Бейквела, обвинение.

Надо отдать должное фермеру, он с большим терпением выслушивал все, что говорил мальчик, хотя не совсем понимал, почему тот не изложил свою просьбу сразу.

– Ага! – произнес он, услыхав обращенные к нему слова и пораздумав немного над тем, чего от него хотят. – Гм! Гм! Отложим все до утра, там будет видно. Но ведь вы же знаете, ежели он в самом деле ни в чем не виноват, не станем же мы возводить на него поклеп.

– Поджег я! – объявил Ричард. Полушутливое лицо фермера слегка нахмурилось.

– Вот как, молодой человек! И вы сожалеете о том, что вы сотворили этой ночью?

– Я позабочусь о том, чтобы вам сполна возместили все ваши потери.

– Благодарю вас, – сухо сказал фермер.

– И если только этого несчастного завтра освободят, я не постою за ценой.

Фермер Блейз хранил молчание и только дважды покачал головой. «Это подкуп» – означал поворот влево; «это бесчестье» – означал поворот вправо.

– Вот что, – сказал он, наклонившись и уперев локти в колена, – простите за нескромность, но я хочу знать, откуда вы добудете эти деньги, хочу спросить, знает ли об этом сэр Остин.

– Отец мой ничего не знает, – ответил Ричард. Фермер откинулся назад в своем кресле. «Ложь номер два», – говорили его плечи, ожесточившиеся от чисто английского отвращения ко всякого рода тайным интригам и лжи.

– И что же, деньги вы уже приготовили, молодой человек?

– Я попрошу отца мне их дать.

– И он вам их даст?

– Ну конечно же!

Ричард не испытывал ни малейшего желания посвящать в эти дела отца.