– Бедная Хелин! Твоя жена стала для нее большою поддержкой, Ричард. Думается, без нее Хелин бы просто погибла. Никогда еще мне не доводилось встречать в столь прелестном юном существе такой развитый ум и такое стойкое чувство долга.

Всеми этими славословиями в честь Люси ему хотелось доставить удовольствие Ричарду, и всего на несколько часов раньше он бы этого безусловно достиг. Теперь же результат оказался прямо противоположным.

– Насколько я понимаю, вы хвалите сделанный мною выбор, сэр?

Ричард говорил спокойно, но в тоне его можно было заметить иронию. Говорить иначе он все равно бы не мог, так велика была осевшая в душе горечь.

– Я нахожу его очень удачным, – сказал его отец. Чуткая натура его уловила тон, каким говорил сын, и само его обращение, и вспыхнувшие в нем отцовские чувства теперь застыли. Ричард не сделал ни шага в его сторону. Он прислонился к камину, вперив глаза в пол, и поднимал их, только когда говорил. Удачен! Очень удачен! Когда он стал перебирать события последних лет и вспомнил, как он был уверен, что отец его непременно полюбит Люси, стоит ему только узнать ее, вспомнил, как тщетны были все его усилия уговорить ее поехать вместе с ним, жгучая ярость начисто заглушила в нем голос рассудка. Но мог ли он в чем-нибудь винить это кроткое существо? Кого же тогда ему винить? Себя самого? Не одного себя. Отца? И да, и нет. Вина была тут, вина была там; была всюду и вместе с тем – нигде, и наш герой теперь возлагал ее на судьбу; в гневе взирал он на небеса, сам не свой от ярости и тоски.

– Ричард, – сказал его отец, подходя к нему ближе, – час уже поздний. Я не хочу, чтобы Люси тебя так долго ждала, иначе я бы как следует объяснился с тобою, и я полагаю – или во всяком случае надеюсь, – ты бы меня оправдал. У меня были основания думать, что ты не только злоупотребил моим доверием, но и грубо меня обманул. Теперь я знаю, что это не так. Я ошибся. Многое в нашей с тобой размолвке проистекает от этой ошибки. Но ты женился совсем еще мальчиком: ты совершенно еще не знал жизни, плохо знал себя самого. Для того чтобы уберечь тебя от подстерегающих в грядущем опасностей – ибо есть некий период, когда зрелые мужчины и женщины, поженившиеся совсем молодыми, более подвержены искушениям, нежели в юные годы, хотя и более стойки, – так вот, для того чтобы уберечь тебя, я решил, что ты должен испытать самоотречение и узнать побольше о своих ближних того и другого пола, прежде чем ты укрепишься в том положении, которое иначе будет ненадежным, какими бы достоинствами ни обладала избранница твоего сердца. Без этого Система моя применительно к тебе оказалась бы несовершенной, и последствия этого ты бы неминуемо ощутил. Сейчас все это уже позади. Ты – мужчина. Опасности, которые грозили тебе, думается мне, миновали. Я желаю обоим вам счастья, и благословляю вас, и молю господа обоих вас направить и укрепить.

Сэр Остин не сознавал, что произносимое им напутствие лишено искренности. Но независимо от этого слова его все равно были для его сына пустым звуком; все эти разговоры о миновавших его опасностях и о счастье выглядели теперь сплошною насмешкой.

Ричард холодно пожал протянутую отцом руку.

– Мы пойдем сейчас к ней, – сказал баронет, – я прощусь с тобой у ее двери.

Не пошевелившись, пристально глядя на отца, с суровым лицом, которое вдруг залилось краской, Ричард сказал:

– А как по-вашему, сэр, муж, который изменил жене, имеет право войти к ней в спальню?

Сказанное было ужасно, было жестоко: Ричард все это знал. Он не нуждался ни в чьих советах, он твердо решил, как ему следует поступить. Вчера еще он бы внимательно выслушал отца, и обвинил во всем себя одного, и смиренно покаялся бы во всем перед богом и перед нею; сейчас, в отчаянии своем, порожденном горем, он так же не испытывал ни малейшей жалости ни к одному существу на свете, как и к себе самому. Сэр Остин нахмурил свои низко нависшие брови.

– Что ты такое сказал, Ричард?

Умом он постигал такую возможность и раньше, но это было худшее из всего, что он мог услышать от сына; то, чего он однажды уже боялся и что подозревал, но подозрения потом улеглись и он перестал о них думать, – неужели же это произошло?

– Когда мы в последний раз расставались с вами, я сказал вам все, только другими словами, – напомнил ему Ричард. – Как по-вашему, что же другое могло заставить меня так от нее отдалиться?

– Зачем же ты тогда сейчас к ней вернулся? – вскричал разгневанный видимой черствостью отец.

– Это касается только нас двоих, – гласил ответ. Сэр Остин бессильно опустился в кресло. Размышлять уже было не о чем.

– Ты не посмеешь подойти к ней без того, чтобы… – гневно начал он.

– Да, сэр, – прервал его Ричард, – не посмею. Опасения ваши напрасны.

– Так, значит, у тебя не было любви к жене?

– Это у меня-то не было любви? – по лицу Ричарда скользнула усмешка.

– Ты был так привязан к той… к той женщине?

– Привязан? Если вы спросите меня, была ли у меня к ней любовь, я вам отвечу, что не было никакой.

О жалкая человеческая природа! В таком случае, как же? Почему? Множество вопросов роилось в душе баронета. Бесси Берри могла бы ответить на любой.

– Бедное дитя! Бедное дитя! – восклицал он, преисполненный жалости к Люси, расхаживая взад и вперед по комнате. Он думал о ней и, зная, сколь самозабвенно она любит его сына, зная, какое у нее преданное всепрощающее сердце, находил, что надо ее пощадить и не обрушивать на нее это новое горе.

Он пытался убедить Ричарда не говорить ей. Он сказал, что тяжесть этого греха неодинакова для женщин и мужчин, и подкрепил эту свою мысль цитатами, относящимися как к физической, так и к нравственной стороне. Доказательства эти завели его так далеко, что и в самом деле можно было подумать, что мужской грех в его глазах поистине ничтожен. Но слова его повисали в воздухе.

– Она должна это знать, – сурово сказал Ричард. – Позвольте, я сейчас к ней пройду, сэр.

Сэр Остин удерживал его, увещевал, перечил себе самому, сбивался, сводил на нет все созданные им теории. Решение его сына было непоколебимо. В конце концов, после того как они распрощались, пожелав друг другу спокойной ночи, он понял, что счастье Рейнема зависит от того, простит Люси его сына или нет. Он верил в ее доброе сердце, но все-таки было странно, что именно к этому все свелось. Кого же теперь во всем винить – науку или человеческую природу?

Он остался в библиотеке, продолжая раздумывать над этим вопросом, то преисполненный презрения к сыну, то снова одолеваемый непривычными для него сомнениями в собственной правоте; потрясенный, вызывающий жалость, даже если нанесенный ему сыном удар, от которого теперь он так жестоко страдал, и был заслужен.

Ричард сперва направился к Тому Бейквелу, и, как ни крепко тот спал, разбудил его, и велел оседлать ему лошадь и через час явиться к восточным воротам парка. Единственное, на что был способен Том по части всего героического – это быть преданным слугою своего господина, и, выполняя эти свои обязанности, он был убежден, что тем самым так или иначе приобщается к его славным деяниям. Он вскочил и, сделав поистине героическое усилие, окунул голову в холодную воду.

– Все будет исполнено, сэр, – заверил он.

– Послушай, Том! Если я не вернусь в Рейнем, деньги тебе все равно будут платить.

– Что мне деньги! Главное – возвращайтесь сами, мистер Ричард, – ответил Том.

– А ты стереги ее и смотри, чтобы никто не сделал ей ничего худого, Том.

– Миссис Ричард, сэр? – Том удивленно на него посмотрел. – Упаси бог, мистер Ричард… да что вы такое…

– Не спрашивай меня ни о чем. Делай то, что я тебе говорю.

– Ну что вы, сэр! Все будет сделано. Как тогда, на острове Уайт.

От одного упоминания об острове кровь в Ричарде вскипела, и ему пришлось некоторое время походить взад и вперед, прежде чем решиться постучать в комнату Люси. Стоило ему только вспомнить обо всей этой позорной конспирации, сделавшей его таким приниженным и несчастным, как последние остатки мужества его покинули.