Мы глянули в ту сторону, откуда доносился голос, и увидели девочку, совсем маленькую, грязную и босую, с большими недоверчивыми глазами. Девочка спешила к дому по соседнему лугу, а следом за ней бежал барашек. Когда она приблизилась, я спросил, не здесь ли она живет, и она ответила, что да, здесь и что ее мать, которая нам, разумеется, и нужна, отправилась в город, а дочку оставила приглядывать за домом, но она не послушалась и убежала пасти барашка. Затем девочка пригласила нас войти и подождать, а она тем временем принесет воды из колодца для омовения.

— Благодарим тебя за любезный прием, — сказал Иисус, — но мы не можем ждать. В этот час отца моего наверняка уже ведут на казнь.

Я скорее из сострадания, чем по убеждению возразил:

— Боги нередко начинают препятствовать осуществлению наших целей, когда нам кажется, будто дело вот-вот благополучно разрешится, но в других случаях они же самым неожиданным способом вытаскивают нас из затруднительного положения in extremis. [11]Давай поступим так: ты останешься здесь, с этой милой девчушкой и ее барашком, а я поспешу на поиски Апия Пульхра и постараюсь добиться, чтобы он отсрочил казнь хотя бы на несколько часов.

— А ты думаешь, что он откликнется на твои просьбы, раббони? — спросил Иисус с искрой надежды в голосе.

— Вне всякого сомнения, — солгал я. — Мы с ним оба римляне и принадлежим к сословию всадников, если, конечно, тебе известно, что это такое, и Апий Пульхр никогда и ни в чем мне не откажет.

Не дав ему времени поразмыслить над сомнительностью подобного утверждения, я снова бегом пустился в сторону Храма, до которого вскорости и добрался, ни разу не сбившись с пути, так как благодаря своим размерам Храм был виден издалека. Но примчался я туда в буквальном смысле слова на последнем издыхании. У ворот я спросил у стражников, вывели уже приговоренного или нет.

— Мы не заметили, чтобы он проходил мимо, — ответили они, пожав плечами и с наигранным пренебрежением. — Войди и спроси у своих земляков-легионеров, потому как им, а не нам, иудеям, выпало этим заниматься.

Во дворе четверо легионеров разыгрывали в кости скромный хитон Иосифа. В углу стоял сам осужденный, веревкой привязанный к одной из колонн, рядом с ним прислонили к стене крест из светлого дерева с табличкой, на которой можно было прочесть: «IOSEPHUS INTERFECTOR». [12]По тому, как были обструганы и соединены доски, как была выполнена позорная надпись, я сделал вывод о прилежании и мастерстве плотника. Я подошел к нему — он узнал меня и спросил, почему со мной нет его сына Иисуса. Я успокоил Иосифа, сказав, что оставил мальчика в очень хорошей компании — в доме блудницы.

— Твоя мысль кажется мне вполне удачной, — отозвался Иосиф. — Я ведь сверх всякой меры терпим, а с другой стороны, моему сыну, как ни посмотри, лучше побыть там, чем присутствовать на представлении, главным участником которого мне суждено вот-вот стать. Отныне Иисусу придется рассчитывать только на себя, и чем раньше он узнает, как устроен наш мир, тем легче ему будет в нем жить. До сих пор его слишком баловали и опекали, ни в чем не перечили, и он привык все делать по-своему. А я вечно был занят работой — хотя имелись и другие резоны, которых сейчас не время касаться, — и не уделял ему того внимания, в котором он нуждался с самого часа своего рождения. Но нельзя и сказать, чтобы я был ему плохим отцом, учитывая все обстоятельства. В том, что касается имущества, я все оставляю в полном порядке. По моей просьбе Захария и Елисавета, родственники жены, позаботятся о Марии с мальчиком, когда меня не станет. И кое-какие деньги они получат, продав мастерскую. К тому же я верю, что Бог-отец и Дух Святой помогут им, ежели будет в том нужда.

Я видел, как ему тяжело, и прервал его горькие рассуждения словами:

— Но ведь еще есть надежда на спасение. Почему ты не хочешь открыть правду?

— А что такое правда? — вопросом на вопрос ответил Иосиф.

— Иногда правда — это то, что противоположно лжи; иногда — то, что противоположно молчанию. Ты не убивал богача Эпулона, но предпочитаешь, чтобы тебя казнили и чтобы позор пал на твою семью, но не соглашаешься рассказать, что же произошло между вами на самом деле. А по моему убеждению, именно тут кроется ключ к загадке.

— Прости меня, — произнес Иосиф, — но, как уже не раз говорил тебе, не могу ничего рассказать.

— Ergo, [13]ты признаешь, что между тобой и покойным что-то случилось. Что-то столь важное, что этим можно оправдать убийство, независимо от того, кто его совершил — ты или другой человек. Но брать на себя чужую вину — отнюдь не добродетель, Иосиф, и пользы от такого поступка никому не будет. Когда невинный человек умирает, словно жертвенный агнец, желая выгородить другого, мир не становится лучше, вовсе нет, он становится только хуже, ибо в нем укореняется зло. Приписывать страданию целительные свойства — черта примитивных культур. Почему ты позволил обвинить себя в убийстве, если ты невиновен?

— Прости мне мое упорство, но я и впредь буду молчать. А если взглянуть на дело с другой стороны, что толку кричать о своей непричастности к преступлению? Все говорит против меня.

— Тут ты прав. Скажи, как попала твоя стамеска в дом убитого, а ключ от библиотеки — в твою сумку?

— Не знаю. Эпулон призвал меня, чтобы я поменял замок в двери библиотеки. Это заняло целых два дня. Надо полагать, я просто забыл там стамеску.

— Или кто-то завладел ею и подкинул туда, чтобы подозрение пало на тебя. Изготовил ли ты копию с ключа?

— Разумеется. Всякий раз, когда я вставляю новый замок, я непременно делаю не меньше пары ключей. И отлично помню, как передал оба ключа Эпулону по завершении работы. Хотя, вполне вероятно, передал их не в руки Эпулону, а кому-то другому, не помню. Такое вполне могло быть…

Тут во дворе неожиданно появился Апий Пульхр и прервал нашу беседу. Солдаты бросили играть в кости, встали и подняли вверх копья и щиты. Раздались команды и бряцанье металла.

— Слишком поздно, — пробормотал Иосиф. — Настал мой час.

— Рано сдаваться, Иосиф. Я поговорю с трибуном и добьюсь отсрочки казни.

— Ты и сам не веришь в то, что говоришь. Только чудо может переменить мою участь. Разве сам ты веришь в чудеса?

— Нет, — ответил я, — но верю в убедительную силу логики. И сейчас мы посмотрим, насколько я прав и способны ли взвешенные доводы переменить ход событий или, напротив, риторика является всего лишь бесполезной игрой ума.

Затем я встал между Апием Пульхром и осужденным на казнь плотником и сказал:

— Апий Пульхр, выслушай мой силлогизм.

Но он твердой рукой отодвинул меня в сторону со словами:

— Не могу я тратить драгоценное время на всякие глупости. Пора приступать к исполнению приговора. Dura lex sed lex, [14]как говорили мы в Риме до начала упадка. Где узник?

— Я здесь, — отозвался Иосиф.

— Вижу, — сказал Апий Пульхр сухо. А потом, ткнув пальцем в крест, гневно воскликнул: — Как! Разве это велел я тебе изготовить? Стыдись! Доски соединены кое-как! А надпись? Разве тебе не приказано было сделать надпись еще и на еврейском, языке этой провинции, для назидания местному населению? Кроме того, если мне не изменяет память, я приказал тебе сделать крест вертикальным, а вовсе не такую крестовину — твоя больше подходит для огородного пугала. Руки тебе надо обломать за такую работу! Это не крест, а оскорбление для римских законов. Солдаты, ведите этого негодяя обратно к нему в мастерскую, и пусть носа не высовывает, пока не сделает другой крест, такой, чтобы не стыдно было показать во время крестного пути! Казнь откладывается до нового распоряжения! А ты, Помпоний, что хотел мне сказать? Если опять намерен завести речь о деньгах, то мое решение остается неизменным.