Он снова пытался рисоваться безразличием к собственной судьбе, но тетя Рая подчеркнуто не приняла этот тон, продолжая смотреть на него очень серьезно и выжидательно, и голос его снова упал в глухую безнадежность.
– Если бы я был мужчиной, я бы уже давно бросился с моста… Или с балкона… Но я боюсь воды. И высоты. И удушья. И электрического тока. Ведь я же читал электротехнику, даже диссертацию защитил, я знаю – надо окунуть руки в соленый раствор и… Но я даже этого не могу…
Слова были безжалостные, но красные глаза оставались совершенно собачьими, умоляющими. Не отпускать, не отпускать…
– А дети у вас есть?
– Есть дочь. Живет в Лондоне. У них же это теперь своего рода карьера – выйти замуж за иностранца…
– Эта мода пройдет. Они поймут, что там они – прислуга. Даже богатые.
– А здесь мы кто – разве не прислуга?..
– Нет. Мы побежденные. А они прислуга.
В последних ее словах даже прозвучало что-то вроде металла. Она никогда в жизни не ощущала в себе столько несломленности.
– Я все поняла. Я вас никуда не отпущу. Вам в таком состоянии нельзя оставаться одному. Пойдемте где-нибудь посидим…
– Я бы с огромной… С огромным… – в красных собачьих глазах затеплилась надежда. – Но сейчас везде так дорого, а я не могу брать деньги у женщин… Я и у бывшей жены не беру, она просто заранее оплатила мои консультации – ну, не пропадать же…
Он искательно взглянул на тетю Раю, пытаясь понять, не презирает ли она его за это, и она впервые за эти страшные дни улыбнулась:
– Я не женщина, я друг. Вернее, что это за глупость – женщины и есть лучшие друзья. Это сейчас пошла такая мода – женщина должна быть в первую очередь шлюхой…
Она едва не употребила более крепкое словцо, чего не делала ни разу в жизни среди мата-перемата бесчисленных строек коммунизма своей бурной молодости.
*
Для нее уже давно не было никакой разницы, заглянуть в дорогое или дешевое кафе, но по привычке ее все равно тянуло в более дешевые. Однако сейчас она попросила Диму отвезти их куда-нибудь подороже – чтоб было поменьше соседей. Выбирая пирожные к пятидолларовому кофе, они дружно ругали новые времена за то, что исчезли старые добрые блюда: зачем чиз-кейк, когда у нас есть своя ватрушка? Почему поесть суши ничего не стоит, а пельменей днем с огнем не найдешь? Тетя Рая сама не знала, что она такая пламенная патриотка русской кухни.
Сергей Федорович (Мягкова звали Сергей Федорович) несколько раз даже немножко улыбнулся, рассказывая, как у них в доме во времена его детства катали тесто и лепили пельмени, и, спохватившись, что слишком много говорит о себе, поинтересовался, как готовили пельмени в доме тети Раи.
– Пельменей у нас не делали, – вынуждена была признаться тетя Рая. – Зато готовили фаршированную рыбу… ну, вы, наверное, слышали, над евреями всегда из-за этой рыбы подшучивают, рыба-фиш… Но что моя мама действительно делала изумительно, – это гречневую кашу с гусиными шкварками… И фаршированную шейку. С манной крупой и яйцом. Или даже просто с мукой и гусиным смальцем. Я так не умею… Да, наверное, этого никто сейчас и не станет есть, если это не воспоминания детства, это же все лакомства бедноты… Но вот мясо в кисло-сладком соусе – это, по-моему, действительно вкусно. Мы можем поехать ко мне, у меня все ингредиенты есть – черный хлеб, вишневое варенье… Вы ведь, кажется, никуда не спешите? Ну и я не спешу.
Она еще никогда не чувствовала себя такой мудрой и сильной.
*
Она не могла бы выразить это словами, но ясно чувствовала, что растоптало ее не что-то маленькое, но наоборот, огромное, вроде какой-то невидимой войны, что побеждена она не молоденькой соперницей, а могущественным ходом вещей, повелевающим каждому наслаждаться любой ценой, хоть на краю могилы, да выхватить леденец из чужого рта. А если не сумеешь, значит, ты дурак и рохля. Эта всемирная сила настолько могущественна, что проиграть ей не стыдно, – стыдно только ей прислуживать, вымаливать подачки, облизываться на чужие леденцы, вместо того чтобы гордо отвернуться и сохранить единственное, что в наших силах, – достоинство. Ведь когда-то она, юная пионерка, вернувшаяся из уральской эвакуации в Шепетовку, где было истреблено все еврейское население – от серебряных стариков до пускающих пузыри младенцев, – мечтала повторить подвиг Зои Космодемьянской – стоя под виселицей, бросать врагам в лицо какие-то гордые слова…
Ну так вот, эта минута пришла.
Сергей Федорович, измученный переживаниями и пробками, спал, запрокинув седой пух на спинку роскошного сиденья и приоткрыв рот, в котором не хватало одного нижнего и одного верхнего зуба, и иссеченное морщинами лицо его выражало как будто бы робкое детское ожидание, что в награду за его скромность какой-то Дед Мороз положит ему в рот конфетку. Открой рот – закрой глаза… Бедные они, бедные – старички-бодрячки, старички-лакомки, пытающиеся какими-то сластями заглушить ужас надвигающейся смерти… Да вам от этого только в двадцать раз хуже! Ни самим вам себя уважать не за что, ни молодым – за что же вас уважать, если вы гонитесь за тем же самым, что и молодые? Кто, кого, когда уважал за седины да за морщины? Внуки любят бабушку не за морщины, а за доброту. Или за мудрость. А где наша мудрость, где наша доброта?
Тетя Рая вспомнила про какую-то партию пенсионеров – что ж, ваше право, боритесь. Только уважать вас за это никто не будет. Вы хотите благ для себя – мы для себя, скажут молодые, – посмотрим, чья возьмет. Вот если бы мы начали бороться не за себя, такая вот партия стариков, борющихся за права внуков…
Она набрала номер дяди Изи, чтобы сказать ему, что она в порядке, пусть он не беспокоится за нее, а повнимательнее следит за давлением, не перенапрягается, – однако абонент находился вне зоны действия сети. В центральном же офисе ответили, что Исаак Моисеевич в отпуске и на связь не выходит. Ну что ж, пускай пососет свой последний леденец, а ей нужно подумать о собственном будущем очень серьезно. Она ведь когда-то была очень серьезная девочка – когда только она сумела переродиться в бессмысленную новорусскую идиотку?..
Может, открыть приют для одиноких стариков? Или лучше новую фирму «Освобождение»? Настоящее освобождение, которое освобождало бы не от комплексов, а от идиотских аппетитов? Изя с радостью даст любые деньги, только бы чем-нибудь от нее откупиться. Ей и самой хорошо бы отделаться от этого осточертевшего дворца за колючей проволокой, но она понимала, что в денежные предприятия ей пускаться нельзя – оберут. Спешить собственно и некуда: старость – дело долгое…
Покосившись на похрапывающего Сергея Федоровича, она достала зеркальце и, опустив тонированное стекло, посмотрела на себя при солнечном свете. Я красива, я богата, я уверена в себе… Какая гадость! Есть красота седин, красота морщин, красота мешков под глазами… Брови, правда, пожалуй, и впрямь чересчур насупленные, будут отпугивать – она еще не знала кого, но отпугивать их не хотела.
*
Однако Сергей Федорович именно что слегка шарахнулся, когда она впервые решилась после операции показаться ему на глаза:
– Что, я так плохо выгляжу? – наладившийся было его взгляд снова сделался собачьим – пришлось разъяснять, что изумленно вздернутые брови теперь уже никогда не сойдут с ее подтянутого лба – против лифтинга не попрешь.
Это был последний урок – борьба со старостью может превратить нас, самое большее, в престарелых клоунов.
Последняя клоунская выходка судьбы не сумела замутить ее просветленного настроения – она и дома продолжала заниматься тем же, что и в просторной одноместной палате с телевизором, – обзванивать старых знакомых от Петропавловска-Камчатского до Балтийска, разыскивая их через других знакомых, а также через знакомых знакомых знакомых, чтобы Дедом Морозом свалиться им на голову, расспросить про детей, про внуков, порадоваться, поплакать, а потом отправить Диму отправить перевод – на суммы не слишком большие, чтобы не случилось передозировки, – долларов на двести-триста; только на рождение и смерть отправлялось по тысяче.
