Я знаю – не герои низвергают революций лаву. Сказка о героях – интеллигентская чушь! Но кто ж удержится, чтоб славу нашему не воспеть Ильичу? [10] Ноги без мозга – вздорны. Без мозга рукам нет дела. Металось во все стороны мира безголовое тело. Нас продавали на вырез. Военный вздымался вой. Когда [20] над миром вырос Ленин огромной головой. И земли сели на _о_си. Каждый вопрос – прост. И выявилось два в ха_о_се мира [30] во весь рост. Один – животище на животище. Другой – непреклонно скалистый – влил в миллионы тыщи. Встал горой мускулистой. Теперь не промахнемся мимо. [40] Мы знаем кого – мети! Ноги знают, чьими трупами им идти. Нет места сомненьям и воям. Долой улитье – "подождем"! Руки знают, кого им крыть смертельным дождем. [50] Пожарами землю д_ы_мя, везде, где народ испл_е_нен, взрывается бомбой имя: Ленин! Ленин! Ленин! И это – [60] не стихов вееру обмахивать юбиляра уют. – Я в Ленине мира веру славлю и веру мою. Поэтом не быть мне бы, если б не это пел – [70] в звездах пятиконечных небо безмерного свода РКП. [1920] Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче (Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.) В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла – на даче было это. Пригорок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы – деревней был, [10] кривился крыш корою. А за деревнею – дыра, и в ту дыру, наверно, спускалось солнце каждый раз, медленно и верно. А завтра снова мир залить вставало солнце ало. [20] И день за днем ужасно злить меня вот это стало. И так однажды разозлясь, что в страхе все поблекло, в упор я крикнул солнцу: "Слазь! довольно шляться в пекло!" [30] Я крикнул солнцу: "Дармоед! занежен в облака ты, а тут – не знай ни зим, ни лет, сиди, рисуй плакаты!" Я крикнул солнцу: "Погоди! послушай, златолобо, чем так, без дела заходить, [40] ко мне на чай зашло бы!" Что я наделал! Я погиб! Ко мне, по доброй воле, само, раскинув луч-шаги, шагает солнце в поле. Хочу испуг не показать – [50] и ретируюсь задом. Уже в саду его глаза. Уже проходит садом. В окошки, в двери, в щель войдя, валилась солнца масса, ввалилось; дух переведя, заговорило басом: [60] "Гоню обратно я огни впервые с сотворенья. Ты звал меня? Чай гони, гони, поэт, варенье!" Слеза из глаз у самого – жара с ума сводила, но я ему – на самовар: "Ну что ж, [70] садись, светило!" Черт дернул дерзости мои орать ему, – сконфужен, я сел на уголок скамьи, боюсь – не вышло б хуже! Но странная из солнца ясь струилась, – и степенность забыв, [80] сижу, разговорясь с светилом постепенно. Про то, про это говорю, что-де заела Роста, а солнце: "Ладно, не горюй, смотри на вещи просто! А мне, ты думаешь, [90] светить легко? – Поди, попробуй! – А вот идешь – взялось идти, идешь – и светишь в оба!" Болтали так до темноты – до бывшей ночи то есть. Какая тьма уж тут? На "ты" [100] мы с ним, совсем освоясь. И скоро, дружбы не тая, бью по плечу его я. А солнце тоже: "Ты да я, нас, товарищ, двое! Пойдем, поэт, взорим, вспоем [110] у мира в сером хламе. Я буду солнце лить свое, а ты – свое, стихами". Стена теней, ночей тюрьма под солнц двустволкой пала. Стихов и света кутерьма – сияй во что попало! Устанет то, [120] и хочет ночь прилечь, тупая сонница. Вдруг – я во всю светаю мочь – и снова день трезвонится; Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить – [130] и никаких гвоздей! Вот лозунг мой – и солнца! [1920] |
