Войне ли думать:

"Некрасиво в шраме"?

Ей ли жалеть

городов гиль?

Как хороший игрок,

раскидала шарами

смерть черепа

в лузы могил.

Горит материк.

[10]

Стр_а_ны — на нет.

Прилизанная

треплется мира челка.

Слышите?

Хорошо?

Почище кастаньет.

Это вам не на счетах щелкать.

А мне не жалко.

Лица не выгрущу.

Пусть

[20]

из нежного

делают казак_а_.

Посланный

на выучку новому игрищу,

вернется

облеченный в новый закал.

Была душа поэтами рыта.

Сияющий говорит о любом.

Сердце —

с длинноволосыми открыток

[30]

благороднейший альбом.

А теперь

попробуй.

Сунь ему "Анатэм".

В норах мистики вели ему мышиться.

Теперь

у него

душа канатом,

и хоть гвоздь вбивай ей —

каждая мышца.

[40]

Ему ли

ныть

в квартирной яме?

А такая

нравится манера вам:

нежность

из памяти

вырвать с корнями,

г_о_ловы скрутить орущим нервам.

Туда!

[50]

В мировую кузню,

в ремонт.

Вернетесь.

О новой поведаю Спарте я.

А слабым

смерть,

маркер времен,

ори:

"Партия!"

Я живу на Большой Пресне,

36, 24.

Место спокойненькое.

Тихонькое.

Ну?

Кажется — какое мне дело,

что где-то

в буре-мире

взяли и выдумали войну?

[10]

Ночь пришла.

Хорошая.

Вкрадчивая.

И чего это барышни некоторые

дрожат, пугливо поворачивая

глаза громадные, как прожекторы?

Уличные толпы к небесной влаге

припали горящими устами,

а город, вытрепав ручонки-флаги,

молится и молится красными крестами.

[20]

Простоволосая церковка бульварному

изголовью

припала, — набитый слезами куль, —

а у бульвара цветники истекают кровью,

как сердце, изодранное пальцами пуль.

Тревога жиреет и жиреет,

жрет зачерствевший разум.

Уже у Ноева оранжереи

покрылись смертельно-бледным газом!

Скажите Москве —

пускай удержится!

[30]

Не надо!

Пусть не трясется!

Через секунду

встречу я

неб самодержца, —

возьму и убью солнце!

Видите!

Флаги по небу полощет.

Вот он!

Жирен и рыж.

[40]

Красным копытом грохнув о площадь,

въезжает по трупам крыш!

Тебе,

орущему:

"Разрушу,

разрушу!",

вырезавшему ночь из окровавленных карнизов,

я,

сохранивший бесстрашную душу,

бросаю вызов!

[50]

Идите, изъеденные бессонницей,

сложите в костер лица!

Все равно!

Это нам последнее солнце —

солнце Аустерлица!

Идите, сумасшедшие, из России, Польши.

Сегодня я — Наполеон!

Я полководец и больше.

Сравните:

я и — он!

[60]

Он раз чуме приблизился троном,

смелостью смерть поправ, —

я каждый день иду к зачумленным

по тысячам русских Яфф!

Он раз, не дрогнув, стал под пули

и славится столетий сто, —

а я прошел в одном лишь июле

тысячу Аркольских мостов!

Мой крик в граните времени выбит,

и будет греметь и гремит,

[70]

оттого, что

в сердце, выжженном, как Египет,

есть тысяча тысяч пирамид!

За мной, изъеденные бессонницей!

Выше!

В костер лица!

Здравствуй,

мое предсмертное солнце,

солнце Аустерлица!

Люди!

[80]

Будет!

На солнце!

Прямо!

Солнце съежится аж!

Громче из сжатого горла храма

хрипи, похоронный марш!

Люди!

Когда канонизируете имена

погибших,

меня известней, —

[90]

помните:

еще одного убила война —

поэта с Большой Пресни!

Вам, проживающим за оргией оргию,

имеющим ванную и теплый клозет!

Как вам не стыдно о представленных к Георгию

вычитывать из столбцов газет?!

Знаете ли вы, бездарные, многие,

думающие, нажраться лучше как, —

может быть, сейчас бомбой ноги

выдрало у Петрова поручика?..

Если б он, приведенный на убой,

[10]

вдруг увидел, израненный,

как вы измазанной в котлете губой

похотливо напеваете Северянина!

Вам ли, любящим баб да блюда,

жизнь отдавать в угоду?!

Я лучше в баре блядям буду

подавать ананасную воду!