Бюрстенгеймерами называли членов женевского Общества рабочих. Название обязано своим происхождением Абту. Общество было тогда питомником виллиховского тайного союза, в котором я был председателем. Когда Общество рабочих, к которому принадлежали многие эмигранты, признало по моему предложению Абта бесчестным и объявило его недостойным общения с эмигрантами и рабочими, он поспешил выпустить пасквиль, в котором обвинил меня и Шили в самых нелепых преступлениях. После этого мы организовали новое рассмотрение дела в другом помещении и в присутствии совсем других лиц. На наше требование доказать возведенные им на нас обвинения Абт ответил отказом, и Денцер, не требуя, чтобы я или Шили сказали что-нибудь в свою защиту, внес предложение объявить Абта бесчестным клеветником. Это предложение было вторично единогласно принято, на этот раз на собрании эмигрантов, состоявшем почти исключительно из парламентариев. Сожалею, что мое сообщение крайне неполно, но мне впервые за восемь лет приходится вспоминать об этой грязи. Я не хотел бы, чтобы в наказание меня заставили писать об этом, и буду чрезвычайно удивлен, если ты найдешь возможным копаться в подобной гадости.
Прощай!
Твой Имандт».
Известный русский писатель {Н. И. Сазонов. Ред.}, поддерживавший во время своего пребывания в Женеве очень дружеские отношения с Фогтом, писал мне в духе заключительных строк предыдущего письма.
«Париж, 10 мая 1860 г.
Дорогой Маркс!
С глубочайшим негодованием я узнал о клеветнических вымыслах, которые распространяются на Ваш счет и о которых я прочитал в напечатанной в «Revue contemporaine» статье Эдуара Симона[356]. В особенности меня удивило то, что Фогт, которого я не считал ни глупым, ни злым, мог так низко морально пасть, как это обнаруживает его брошюра. Мне не нужно было никаких доказательств, чтобы быть уверенным, что Вы неспособны на низкие и грязные интриги, и мне было тем более тягостно читать эти клеветнические измышления, что как раз в то время, когда они печатались, Вы дали ученому миру первую часть прекрасного труда[357], который призван преобразовать экономическую науку и построить ее на новых, более солидных основах… Дорогой Маркс, не обращайте внимания на все эти низости; все серьезные, все добросовестные люди на Вашей стороне, и они ждут от Вас не бесплодной полемики, а совсем другого, — они хотели бы иметь возможность поскорее приступить к изучению продолжения Вашего прекрасного произведения. Вы пользуетесь огромным успехом среди мыслящих людей, и если Вам может доставить удовольствие узнать, какое распространение Ваше учение находит в России, я могу Вам сообщить, что в начале этого года профессор… {И. К. Бабст. Ред.} прочел в Москве публичный курс политической экономии, первая лекция которого представляла не что иное, как изложение Вашей последней книги. Посылаю Вам номер «Gazette du Nord», из которого Вы увидите, каким уважением окружено Ваше имя в нашей стране. Прощайте, дорогой Маркс, берегите свое здоровье и работайте по-прежнему, просвещая мир и не обращая внимания на мелкие глупости и мелкие подлости. Верьте дружбе преданного Вам…»
Бывший венгерский министр Семере также писал мне:
«Vaut-il la peine quo vous vous occupiez de toutes ces bavardises?» {«Стоит ли Вам заниматься подобными сплетнями?» Ред.}.
Почему я, несмотря на эти и подобные им советы, копался — пользуясь сильным выражением Имандта — в фогтовской гадости, было коротко указано мной в предисловии.
Теперь вернемся к бюрстенгеймерам. Нижеследующее письмо Шили я перепечатываю дословно, включая и все, не относящееся к «грязному делу». Впрочем, я сократил кое-где письмо в части, касающейся серной банды, о которой мы уже знаем из сообщений Боркхейма, и оставил некоторые места для дальнейшего изложения, так как я должен обработать «свою приятную тему» до известной степени артистически и поэтому не хочу выболтать сразу все секреты.
«Париж, 8 февраля 1860 г. улица Лафайета 46.
Дорогой Маркс!
Мне было очень приятно получить непосредственную весть о тебе в твоем письме от 31 прошлого месяца, и я тем охотнее готов дать необходимые сведения об интересующих тебя женевских делах, что proprio motu {по собственному почину. Ред.} собирался написать тебе о них. Первой мыслью не только у меня, но и у всех здешних женевских знакомых, когда мы случайно заговорили об этом, было, что Фогт, как ты пишешь, сваливает тебя в одну кучу с совершенно неизвестными тебе лицами, и я в интересах истины взялся сообщить тебе надлежащие сведения о бюрстенгеймерах, серной банде и т. д. Поэтому ты поймешь, что оба твои вопроса: «1) кто были бюрстенгеймеры, чем они занимались? 2) что представляла собой серная банда, из каких элементов состояла, чем занималась?» пришли весьма кстати. Но прежде всего я должен упрекнуть тебя в нарушении хронологического порядка, потому что в этом отношении приоритет здесь принадлежит серной банде. Если Фогт хотел пугнуть чертом немецкого филистера или опалить его горящей серой и в то же время «позабавиться», — то он, право, мог бы выбрать лучших чертей для своих персонажей, чем эти безобидные, веселые завсегдатаи кабачков, которых мы, старшее поколение женевской эмиграции, шутя и без всякого злого умысла называли серной бандой и которые столь же добродушно принимали это прозвище. Это были веселые питомцы муз, которые сдавали свои examina {экзамены. Ред.} и проходили exercitia practica {практические занятия. Ред.} в различных южногерманских путчах и затем в кампании за имперскую конституцию, а после провала вместе со своими экзаменаторами и преподавателями красной науки собирались с силами в Женеве для новых битв… К банде, само собой разумеется, никак нельзя причислять тех, которые совсем не были в Женеве или появились там после распада банды. Она была чисто местным и эфемерным цветком (серным цветком следовало бы, собственно, назвать этот сублимат), но все же, вероятно вследствие революционного аромата ее «Rummeltipuff», со слишком сильным запахом для нервов Швейцарского союза, потому что — Дрюэ подул, и цветок разлетелся во все стороны. Лишь долгое время спустя появился в Женеве Абт, а несколькими годами позже и Шереаль; они благоухали здесь «каждый молодец на свой образец», но вовсе не в том давно распавшемся, давно увядшем и забытом букете, как это утверждает Фогт.
Деятельность банды можно резюмировать в следующих словах: трудиться в винограднике господнем. Кроме того, они редактировали свой «Rummeltipuff» с эпиграфом: «Оставайся в стране и кормись красноватым содержимым». В своей газете они умно и не без юмора насмехались над богом и людьми, разоблачали ложных пророков, бичевали парламентариев (inde irae), не щадя при этом ни себя, ни нас, своих гостей, и изображая с бесспорной добросовестностью и беспристрастием в карикатурном виде всех и вся, друзей и врагов.
Мне нечего говорить тебе, что они не имели с тобой никакой связи и твоего «Башмака» не носили[358]. Но не могу также скрыть от тебя, что эта обувь не пришлась бы им по вкусу. Ландскнехты революции, они пока шлепали в туфлях военного затишья, в ожидании, когда революция снова их встряхнет и снабдит их собственными котурнами (семимильными сапогами решительного прогресса). И здорово досталось бы от них тому, кто решился бы потревожить их siesta {послеобеденный отдых. Ред.} марксовой политической экономией, диктатурой рабочих и пр. О господи! Та работа, которую делали они, требовала, самое большее, председателя для попоек, а их экономические занятия вертелись вокруг бутылки и ее красноватого содержимого. «Право на труд, конечно, хорошая вещь, — сказал однажды бывавший в их компании Бакфиш, честный кузнец из Оденвальда, — но с обязанностью трудиться пусть убираются к черту!»…
