Эра веселья длилась бесконечно, но и литература при этом вовсе не была забыта. Вуатюр в прелестных стишках воспевал красоту дам, безбожно им льстя, а его ироническая проза того времени представляла собой историографию дома в мельчайших событиях. В 1637 г. весь Отель, включая дам и наставников, принялся писать рондо в подражание поэзии Маро[149], почтить которого предложил все тот же неутомимый Вуатюр. На следующий год все переключились на сочинение загадок в стихах, но образец на этот раз принес аббат Шарль Котен. В 1640 г. – новое общее увлечение: метаморфозы, маленькие прозаические фантазии, вдохновленные Овидием, а еще – письма и стихотворения на «старом языке», извлеченном из рыцарских и куртуазных средневековых романов, а еще – выпуск «Аллегорической газеты», предвестницы «Газеты нежности», которая возникнет позже в салоне Мадлен де Скюдери. В 1641 г. произошло незначительное для истории литературы, но наделавшее много шума в обществе событие: группа поэтов, к которой присоединились самые приближенные к хозяйке люди из посетителей алькова маркизы де Рамбуйе, по просьбе Монтозье составила знаменитую «Гирлянду Жюли», целью которой было окончательно покорить сердце жестокой красавицы. Цель достигнута не была, на деле строптивая барышня удостоила пылкого поклонника лишь нехотя вымолвленным «спасибо».
Вроде бы до сих пор никто не заметил, что шестьдесят два из девяноста одного стихотворений, образующих эту «поэтическую галерею», написаны, можно сказать, профессиональными писателями, принимавшимися во дворце на равных с самыми знатными особами. Готовность этих литераторов участвовать в коллективном творении заслуживает того, чтобы задержать на ней внимание читателя. Нам кажется, что это рвение отнюдь не было продиктовано тем, что они как-то особенно боготворили Жюли д'Анженн. Впрочем, девушка и не требовала от них такого поклонения: надменная от природы и кичившаяся своими благородными корнями, она презирала «этих простолюдинов», которых ее куда более демократичная мать так привечала, презирала настолько, что не считала нужным скрывать от Вуатюра, какое малое значение имеют для нее его талант, блестящий ум и остроумие, если они не способны компенсировать низкого происхождения.
Вот и получается: собрались почти все без исключения близкие Отелю поэты сплести «Гирлянду Жюли» из самых прекрасных и самых душистых цветов, какие сотворены Создателем, вовсе не ради той, кому были формально посвящены их стихотворения, а для того только, чтобы сквозь строки единодушно – от имени самой литературы – воздать почести совсем другой даме, маркизе де Рамбуйе. Если принять эту гипотезу, становится понятно, почему они с таким усердием пели ей хвалу. Ведь каждый хотел внести свою долю благодарности маркизе за то, что она вытащила их – нищих, жалких, никому не нужных – из нужды и грязи, где они сидели по уши, ввела в «большой мир» и заставила этот «большой мир» относиться с почтением, если не с любовью, к уму и знаниям.
Действительно, как уже говорилось в начале этой главы, Отелю Рамбуйе удалось мощным усилием изменить социальное, моральное, а часто и материальное[150]положение пишущей братии. Когда этот славный дом в 1648 г. с приходом Фронды, закрыл свои двери, литераторы уже не воспринимались обществом как чудаки, занятые пустяками, а их произведения – как безделушки, пригодные разве что для забавы каких-нибудь безрассудных дамочек. Отныне, не будучи ни богачами, ни знатью, они всегда занимали почетное место на любом собрании, где не в чести оказывались глупость и спесь.
Многие из них обосновались, к примеру, в качестве служащих или приближенных, едва ли не членов семьи, во дворце брата короля Гастона Орлеанского, либеральность которого выразилась в том числе и в благоволении к литераторам, что давало им средства на жизнь. Другие поэты – и их тоже было немало – наслаждались непривычным для них доселе авторитетом в целом ряде столичных домов, хозяева и хозяйки которых были в свое время подвигнуты к интеллектуальным развлечениям именно в салоне мадам де Рамбуйе. Так, Жан-Франсуа Саразен пользовался милостями герцогини де Лонгвиль – золотоволосой красавицы с сапфировыми глазами, тогда как Шарль Котен, распространявший в ее дворце свои жеманные стишки и прозу, направил стопы в Отель де Ла Муссей, где стал руководить литературными играми жизнерадостной компании. Передававшийся, подобно заразной болезни, от одних к другим, от друзей к знакомым вкус к изящной словесности захватил даже военных. Герцог Энгиенский читал трагедии Корнеля и удостоил автора своей дружбой. А стоя под стенами осажденного им Нордлингена, он искал в эпическом романе Ла Кальпренеда[151]примеры героизма, способные пробудить в нем дух Марса, вдохновить на собственные воинские подвиги.
Отель Рамбуйе – и в меньшей степени салоны госпожи де Лож и госпожи д'Оши – сумели восстановить в общественном мнении уважение к писателям и образной литературе, выполнив тем самым большую и важную задачу. Но их деятельность этой целью не ограничилась. Используя свое влияние на умы и сердца современников, они параллельно сделали и другое, ничуть не менее грандиозное по значимости, дело. Они смягчили нравы, которые были ужесточены бесконечными внутренними войнами.
Первый из салонов, казалось, больше других соответствовал этому призванию и более страстно отдавался ему. С самого начала, с первого приема, маркиза де Рамбуйе свидетельствовала крайнюю нетерпимость по отношению к грубым словам, манерам и поступкам. Она безжалостно изгоняла из своего окружения любого, кому, с ее точки зрения, не хватало любезности и цивилизованности. Среди них – весьма эрудированного каноника Пьера Костара, являвшего собой тип бестактного и лишенного душевной тонкости провинциала, и Жиля Менажа, которого застала однажды в уголке Голубой комнаты за «увлекательным» занятием: он протирал зубы грязным платком.
«Она уж слишком щепетильна, и слово «шелудивый», встреченное в сатире или эпиграмме, вызывает у нее, как она говорит, неприятное впечатление. При ней не осмелишься произнести слово "зад"[152], и это уже слишком, когда чувствуешь себя непринужденно. Маркиз и маркиза Рамбуйе всегда держались излишне церемонно», – писал друг маркизы Таллеман де Рео[153]. Таково несколько уклончивое мнение человека, знавшего тем не менее толк в правилах хорошего тона и тоже вполне нетерпимого во всем, что касалось обычных манер своих современников.
Но мадам де Рамбуйе нисколько не тревожилась о том, что ее ригоризм может вызвать критику. Она хотела сделать из своего алькова место мира и согласия, где царят вежливость, порядочность и куртуазные отношения. Чтобы добиться этой цели, она навязывала домашним и посетителям суровую дисциплину как в том, что касалось их умения держать себя, так и в лексиконе, которым они пользовались, не покушаясь при этом ни на естественность первого, ни на независимость второго. Но ей удавалось реформировать манеры с куда большей легкостью, чем язык. К каким средствам она могла прибегнуть, чтобы очистить последний от проклятий и фривольных шуточек, которые были в таком ходу? Точно неизвестно, мы знаем только, что она пыталась сделать этот язык более гибким, опираясь на помощь Вуатюра, ставшего под крылом маркизы ироничным усмирителем ослушников и грубиянов.
Так что же, получается, в Отеле Рамбуйе говорили с тех пор исключительно цветисто и туманно? Вовсе нет. Маркиза не требовала от всех своих гостей, чтобы они заставляли себя выражаться «элегантно», она находила элегантной простоту, и ей было достаточно, когда беседа не была вульгарной.
В маркизе хотят видеть первую из жеманниц и основательницу этого, названного «прециозным», литературного направления. Грубая ошибка, повторенная сотни раз! Ни единого словечка, которое можно посчитать «прециозным», нельзя было услышать во время бесед в Отеле, ни одно такое словечко не вышло из-под пера его царственной хозяйки. Этот жаргон, эту лексику мы встречаем в произведениях сьера Нервеза, господина Дез Эскюто, аббата Круазеля, некоторых других «романистов», равно как и в своеобразном учебнике «речевой коммуникации» «Французские маргаритки или цветы речи», изданном в 1625 г. и – вопреки обвинениям в адрес маркизы! – высмеянном ее другом Вуатюром и всей честной компанией на улице Сен-Тома-дю-Лувр.
