— Подойди ко мне, Лида. Где ты была?
— На Воробьевых горах была, — прошептала Лида и подняла глаза.
— Тебя привез Дмитрий?
— Да.
Тетя подошла к Лиде ближе, сняла шляпу, дотронулась рукою до кос; подняла юбку и внимательно рассмотрела оторванные оборки, загрязнившийся мокрый подол. Лиде казалось, что конца не будет осмотру. Тетя нагибалась к ботинкам, к чулкам.
— Все сырое, — сказала будто про себя тетя. — Ты сейчас отправишься в детскую и попросишь Матрену натереть тебе ноги вином. Сейчас же ложись в постель. Я пришлю тебе в постель теплого.
Тетя отошла за ключами к столу.
Лида оторопела. «Что же это? Ничего больше? Ослышалась она, или все это сон?» Она не двигалась с места.
— Что же ты? Ступай поскорей.
Лида не шевелилась. Тетя взяла ее за руку и вывела в дверь.
— Белье не забудь переменить, — сказала тетя ей вслед.
Лида поплелась в детскую.
Глава XX
Август месяц стоял пасмурный и ненастный. Мелкий, будто осенний, дождь сеялся частыми капельками, наливал по дорожкам лужи и тихонечко стучался в стекло: тук, тук, тук! Ветер выл в трубах. Везде было темно, сыро и скучно.
Люба откусила голову картонному Петрушке и не придумала еще, что сделать с ногами.
Зато Жени устроил отличную игру. Взял карточку от лото, наложил чурочек, деревянных кирпичиков, поднял на голову и пошел расхаживать по комнате:
— Арбузы, дыни, лимоны хорошие!
— Эй, разносчик! Почем арбузы? — спрашивала Матрена.
— Три рубля.
— Ой, дорого! Что ты, батюшка, разорить хочешь? Уступи по знакомству.
— Ну, три копейки, — уступал, не задумываясь, сговорчивый разносчик.
— Ах, Женька! Ну разве можно так, за три копейки арбуз! Не отдавай, рубль проси, — вступилась Люба.
— Опоздали, сударыня, — объявила Матрена. — По рукам уже ударили. Вот и денежки, извольте получить.
Матрена выкладывала из кармана три семечки-денежки, а Жени в полном удовольствии шел дальше продавать:
— Яблоки, груши хорошие!
Коля с Левой сидели у окна, у круглого столика. На столе лежали тетради. Лева старательно выводил карандашом по бумаге.
— Что это ты делаешь, Лева? — спросила, заглядывая ему через плечо, Люба.
— А вот паука нарисовать хочу. Это крестовик будет, большой лесной паук. Видишь, вот у него брюшко, голова с грудью; а это лапки, восемь мохнатых лапок, по четыре с обеих сторон, — толковал и рисовал Лева. — На голове глаз тоже восемь, он отлично видит.
— А это что за пятнышки, точечки ты сделал на брюшке? — спрашивала Люба.
— Это паутинные бородавки, малюсенькие такие шишечки с дырочками. Через дырочки паук выпускает из себя паутину.
— А зачем он это делает, Лева? Только комнаты портит.
— Затем, что в паутину он мух ловит, — отвечал Лева, — и мух, и мошек себе в пищу. Иногда паук изловит муху больше себя. Так-то ему ни за что бы не справиться, а попалась муха в паутину, он и начинает обхаживать вокруг нее, и все выпускает нитки, и все затягивает муху липкою паутиной по крыльям, по лапкам. Запутает поплотней, запеленает так, что муха шевельнуться не может, и тогда подходит, убивает и кормится — сосет кровь.
— Фу, гадкий! Терпеть не могу пауков! — объявила Люба.
— За что? Мух они убивают потому, что им есть хочется, а между собой, друг с другом, они даже очень добрые, и детей своих очень любят.
— Любят? — с удивлением повторила Люба.
— Да. Ты погляди, — рассказывал Лева, — погляди на моего паука: это — мать. Видишь, у нее в передних лапках маленький клубочек; в паутинном клубочке спрятаны яички. Мать ни за что никому не уступит клубочка; она скорей позволит оторвать у себя все лапки. Она носится с ним, бережет и защищает его как умеет. Когда же из яичек выходят детки, она таскает их на спине и заботится о них, приносит им еду и очень их любит.
— А я их все-таки не люблю, — настаивала Люба, — никто пауков не любит.
— Напрасно ты это думаешь. В деревне пауки в большом даже почете. Они переводят мух в избах, а кроме того, по паутине может крестьянин узнавать, какая будет погода: коли паук развесил паутину к холодной стене, к окошку, — будет вёдро, а перешел потеплее, поближе к печке, — так и знай, жди дождя.
— А твой паук что думает? Где он сделает себе паутину? — спросил Коля, заглянув в тетрадь.
— А мой крестовик вон какую сетку раскинул, — говорил, рисуя, Лева. — И сам в середине сидит и лапки поджал; это значит — будет хорошая погода. А правда, Коля, тетя ваша собиралась на Воробьевы горы, как будет хорошая погода?
— Правда.
Лида вздохнула.
Трудно было узнать Лиду; она простудилась, сидела бледная, кашляла. Тетя так ничего и не сказала ей в тот странный вечер, не бранила и не наказала. Она ее и потом не бранила.
Наутро Лиду призвали в кабинет к папе и при папе заставили рассказать, как все было.
Ах, как Лиде не хотелось рассказывать!
Ах, как ей было стыдно! Всякий раз, как она думала умолчать про что-нибудь, увернуться, тетя тотчас угадывала, будто в сердце у Лиды читала, — она подымала на Лиду темные проницательные глаза, и Лида подробно говорила всю правду. Это длилось очень долго и было хуже всякого наказания!
А затем все пошло по-старому. Тетя была все такая же. Папа реже стал бывать дома, а когда бывал, то был добрый и серьезный, как всегда. Из-за больших дождей Лева чаще прежнего приходил в гости и еще крепче подружился с Лидой. Про старое никто не поминал, не расспрашивал, но Лида ходила сама не своя, все задумывалась. О чем она думала, она бы, пожалуй, и сама не сказала, не сумела бы. Приходили ей в голову разные невеселые мысли, и она сильнее прежнего ожидала маму и няню.
Лида не хотела даже Левиного паука поглядеть.
— Муху, муху нарисовал! Глядите, он теперь муху нарисовал! — радостно закричала Люба и захлопала в ладоши.
— И мне! Покажите и мне мушку! Где мушка? — подбегая, кричал Жени.
— Вот, Жени, гляди! Влезай на табурет. Вот какая, с крылышками! Он ее поймает в паутину, Лева?
— Да, непременно. Вон, видишь, все это идет паутина, вокруг, сеткой! — объяснял, бойко размахивая карандашом, Лева.
Сетка вышла удивительная, огромная, из толстой черной паутины, — никакой мухе не вырваться из нее. Лева в последний раз послюнил карандаш, провел последнюю толстую черную черту и закрутил ее винтом вокруг мухи.
— Теперь кончено, поймана! Сейчас паук подползет и убьет ее.
— Ах, она бедная муха!
— Бедная мушка! Я ее люблю, — объявил Жени.
— Лева, ты теперь про муху нам расскажи, — просила Люба.
— Ишь какая! Нарисовал — так мало, еще расскажи.
— Конечно, расскажи. Про паука рассказывал ведь.
— Ну и будет с тебя.
— А я хочу про муху послушать. Расскажи, Лева… Ну ты расскажи, Коля.
— Я не знаю, — отказался Коля.
— Ну Лида. Лида знает. Ах да, ведь Лида про Муху Горюху знает, — вспомнила вдруг Люба и обрадовалась. — Вот чудесно! Расскажи, Лида! Расскажи, — просила, ласкаясь и приставая, Люба. Лиде совсем не хотелось рассказывать.
— Право, не хочется…
— Ну пожалуйста! — умоляла Люба.
— Да я позабыла, совсем позабыла. Даже как начинается, позабыла.
— Неправда, неправда, все врешь! Все знаешь. Ну хорошо, я тебе, пожалуй, начало-то припомню. Ну, «ехал мужик»…
— Ехал мужик… — повторила Лида.
— И потерял рукавицу…
— И потерял рукавицу…
— Ах, Лида! Да что же ты? Ты уж теперь дальше сама рассказывай. — Люба вышла из терпения. — Ну, «мужик поехал»…
— Поехал… — повторила Лида; но, видно, сказка не шла ей на ум. — Коля! Тетя непременно хочет на Воробьевы горы поехать? — беспокойно спросила она Колю.
— Да, Лида. Тетя папе давеча говорила. А что ты? Тебе разве не хочется?
— Ах, Коля, мне так не хочется! Лучше в какое-нибудь другое место, лучше опять в Кунцево.
— Ну вот еще, опять туда! Это скучно. И Зиночка с Петей на Воробьевы горы поедут, а в Кунцево во второй раз ни за что не поедут. Я тоже не хочу в Кунцево. А ты, Лева? — спросил Коля.
