— В пруду-то, сказывают, раз бабушка сарафан полоскала и видит, плывет головешка, черная этакая, большенная головешка. И приплыла совсем близко да как учнет ей сарафан пачкать. Не столько она полощет, сколько ей головешка та пачкает. Билась, билась, сердешная, нет, никак головешки отогнать не смогла. На том и осталась, что не отогнала, только белье-то все перепачкала; с тем и воротилась домой. А начальство не велит в пруду белье полоскать, садовый пруд бельем пачкать…

Лида слушала как завороженная.

Устюша жила в работницах у хозяйки-молочницы на Воробьевых горах и каждый день приходила в Нескучное, разносила по дачам молоко.

— Лева! Я как Устюша буду. Я тоже в работницы к хозяйке наймусь, и она меня будет кормить и деньги платить будет. И я буду тоже молоко разносить. Только в Нескучное не пойду, потому что в Нескучном меня тетя увидит; а в другое место пойду, где тетя никогда не гуляет.

— Лида, этого никогда не будет.

— Отчего?

— Да ведь молоко в горлачах, тяжелое. Ты понесешь немножко, да и устанешь и сядешь.

— Ну что же? И посижу немножко, отдохну.

— А хозяйка увидит — побьет.

— Побьет?!.

— Конечно, побьет: взялся за гуж, так уж не говори, что не дюж. Она ведь будет думать, что ты — работница настоящая.

— Ну что же делать!.. А только знаешь, Лева, — улыбаясь, объявила вдруг Лида, — знаешь, она меня, я думаю, ни за что не побьет. Она меня полюбит, уж я знаю. — Лида просияла счастливой улыбкой. — Я знаю, что сделаю: я ей буду вечером разные истории, рассказы рассказывать. Всех их соберу в горницу — Устюшу, и Дуню, и Глашу косую, — и про все им буду рассказывать. Они ничего ведь не знают, вон каким-то глупостям про головешку поверили. А я им все расскажу. Ах как будет отлично!

Лева подумал, что совсем не будет отлично, что хозяйка Лидиных сказок и слушать не станет, пожалуй, ее не полюбит, а прогонит.

«Как тут быть?» — задумался Лева.

Дорога свернула в сторону, и перед глазами внезапно и близко возникли, словно выросли, Воробьевы горы.

— Лева, ведь мы пришли? Ведь это Воробьевы горы? — вдруг вскрикнула Лида.

Лева кивнул.

— Ну, Лева, ну, голубчик, послушай, мы, знаешь что… Мы об этом после, потом, вечером, обо всем потолкуем, — умоляющим голосом начала Лида, уцепившись за Леву. — И к молочнице тоже вечером, после пойдем. Еще успеем. Все это как-нибудь потом, после. А теперь побежим поскорей. Да, Лева? Ты посмотри-ка, Лева… Смотри, смотри!..

Лева поднял голову.

Высокие и неровные, круто от полянки подымались Воробьевы горы. Зеленая трава снизу и доверху покрыла их ковром; березовый лесок покачивал пожелтевшими ветками; с верхушек смотрели деревенские избы, а еще выше, с неба, на избы, на пожелтевший лесок, на зеленую травку, на Лиду с Левой смотрело такое ласковое, теплое, такое ясное солнышко, что Леве тоже вдруг не захотелось ни о чем думать.

— После, потом! — повторил он за Лидой.

Жук с оглушительным лаем несся по тропинке наверх.

— Лева, побежим! — взмолилась Лида, вся дрожа от нетерпения.

— Побежим! Ну, Лида, теперь поспевай знай, держись крепче. Ну, с горки на горку!..

Лида под собою земли не чуяла. Все вчерашнее горе, «сковорода», тетя, молочница, все беды и напасти, и новые планы — всё разом вылетело у нее из головы. «После, потом!..» А теперь она наконец на Воробьевых горах. Вот они, горы!.. Как ей хорошо теперь! Ей еще никогда не было так хорошо, потому что… Лида и сама не знала, почему ей было так хорошо.

Она бежала с горки на горку так, как ей никогда не позволила бы бегать тетя. Шляпа у нее давно болталась по спине на резинке; из кос давно повылетали все ленты и шпильки.

— Лева! Как отлично!

— Отлично! — соглашался Лева, и они снова мчались через кусты, не разбирая тропинок, все выше и выше, высоко, к самому небу.

— Мы взберемся на самую верхушку и сядем, — предложил Лева. — Отдохнем и позавтракаем.

— Не хочу! — отказалась Лида.

— Что же ты будешь делать?

— Все буду бегать, бегать.

— Ну, побежим.

Пришлось, однако же, приостановиться. Лида задохнулась, закашлялась и смирно пошла по тропинке.

— Лева, ведь это не самые высокие горы? Ведь бывают и еще выше?

— Еще бы! Бывают гораздо выше.

— Лева, я бы знаешь что хотела? Я бы хотела взойти на такую высокую гору, на высокую-высокую, выше всего, до самого неба. Поглядеть бы, хорошо ли там, что там наверху.

— Да ты сюда-то вниз погляди, Лида, — сказал Лева. Внизу текла голубая река и вся Москва виднелась как на ладони.

— Батюшки мои, сколько домов! Церквей-то!..

— А вон наше Нескучное, — проговорил Лева.

— А наверху что, на самой горе?

— Наверху Воробьевка, деревня.

Деревня стояла грязная и пыльная, но Лиде все-таки хотелось непременно пройтись, поглядеть, не встретит ли она где Устюши. Нет, нигде ее не было, хоть Лида и усердно заглядывала в покривившиеся ворота, в убогие крохотные оконца.

За деревней далеко тянулись капустные огороды. Посреди гряд, между плотными круглыми кочнами, высоко, на длинном шесте, торчало огородное чучело. Только, видно, мало задавало оно страху. Два гуся выступали красными лапками по грядке, поросенок взрывал рыльцем землю и уписывал капустные листья.

— Ах вы постылые!

Чумазая девчонка в набойчатом сарафане поднялась из-под загороды и погналась с хворостиной.

— Устя! Устюшка! — крикнула Лида.

— Ась! Кто меня?

— Здравствуй, Устя! Ты меня не узнала?

— Чего не узнать! Узнала. Куда Бог несет?

— Мы к вам, Устя, гулять пришли. Пойдем с нами гулять.

— Как же! Пойдешь тут! На огороде заместо чучела стоять, вишь, заставили. Кшш… вы, чтоб вас! Ууу… — крикнула и сердито замахнулась веткой Устюша.

— Да сегодня ведь воскресенье, — заметил Лева.

— Знамо, не середа.

Устюша подошла к плетню и выставила над плетнем свое опаленное солнцем, веснушчатое худое лицо.

— Тебя, Устя, сторожить хозяйка заставила? — робко спросила Лида.

— Зачем! Своя охотка была! Дай, думаю, праздник пойду погуляю, свиней погоняю, — с хохотом говорила Устюша. — Да что я им, и вправду каторжная досталась?! — крикнула она и стукнула кулаком по забору. — Будни работай и праздник работай! Не хочу работать! Гулять пойду.

Устюша подняла ногу и ухватилась руками за плетень.

— Нет, уж лучше не ходи, Устя, — сказала Лида. — Тебя хозяйка побьет.

— Она меня и так побьет! — равнодушно возразила Устюша. — Я посудину, молока горшок ей разбила, — один ответ!

И Устюша прыгнула с забора.

Лева внимательно разглядывал ее: босые грязные ноги, костлявые плечи, еле прикрытые дырявою сорочкой; жиденькую косичку, трепавшуюся в полинялом платке, и выглядывавшее из платка осунувшееся детское лицо. Много разных настоящих работниц видывал Лева, а такой худой еще не видал. Ему всегда представлялось, как они, верно, есть хотят, все такие худые, что хотелось их покормить. Верно, ее все бьют, а есть не дают… Лева вдруг вспомнил про свои оттопыренные карманы.

— Стойте! — закричал он. — Ступайте за мной, я вас в чудесное место сведу.

Лева с Жуком бежали впереди, Лида с Устюшей поспешали за ними, и вскоре все четверо выбежали на полянку, на опушку березовой рощи.

— Вот сюда, на кочку, сюда, в холодок, — пригласил Лева. — Вон и вода, ручеек. Видишь, Лида? Правда, чудесно?

— Чудесно, чудесно! — закричала Лида и плюхнулась коленками прямо в кочку, в траву.

— Что же это? — усмехаясь, спросила Устюша. — Гулять сказали, а сами садиться?

— Мы только минутку, Устя, — ответил Лева. — Минутку посидим, отдохнем, а там опять пойдем погуляем. Садись, Устя, — подвигаясь, сказал Лева. — Будем обедать.

Лева снял с плеча жестяную коробку и достал два небольших хлебца, густо смазанных маслом и переложенных котлетой.

— Ты, Лида, с утра ничего не ела, так на тебе. А это вот Усте.

— А тебе что же?

— Да ведь я завтракал уже дома; мне не очень есть хочется. Что же ты, Устя? Кушай. Не бойся, я себя не обижу.