– И опыта у вас никакого.

– Откуда ему взяться, если никто не дает мне шанса? – спросил я.

– Тот же самый вопрос я сам задавал уже тысячи раз, – вздохнул он. – Ответа на него не существует. Прежде всего постарайтесь избавиться от акцента. Ну и если вы действительно решили делать карьеру в кино, поезжайте в Нью-Йорк и сыграйте в каком-нибудь нашумевшем спектакле. Это в нашем деле лучший способ преуспеть – заставить, чтобы они сами пришли к вам. Если вы бегаете за ними, то проиграете, еще не начав.

– Но Гэри Купер смог. Он пожал плечами.

– Один из тысячи. Один из двадцати тысяч.

– Что ж, – сказал я и забрал альбом с вырезками, – если смог он, смогу и я. Буду сниматься в массовке и ждать, пока подвернется случай. – Я встал. – Благодарю вас хотя бы за то, что вы вообще потратили на меня время.

– Не за что меня благодарить, мистер Карстон. Мне жаль, что я ничего не могу для вас сделать. Но все равно лучше, если знаешь правду, если знаешь, как обстоят дела.

– Да, мне это и впрямь не помешает.

– Ну ладно, – снова вздохнул он. – Разумеется, я не гарантирую, что дам вам самый правильный совет, но все же я думаю, что лучше бы вам вернуться к себе домой, где вы были звездой Малого театра и где все ваши друзья, там вы были бы гораздо счастливее.

– Домой я не поеду. Я приехал сюда и останусь здесь. – Я пожал ему руку. – Еще раз благодарю, мистер Бергерман.

– Если я смогу вам быть как-то полезен… Если вы избавитесь от этого акцента…

– Благодарю, – ответил я уже от дверей. Спустился на улицу и влез в автомобиль Моны.

Наступил вечер, солнце опускалось куда-то за Беверли Хиллз, где жили все кинозвезды.

Я развернул машину и поехал назад, передо мной простирались дали Лос-Анджелеса и Голливуда.

«Ну, погодите, придет мое время», – твердил я в душе.

Оставив машину в гараже неподалеку от дома, я зашел в магазин. Чувствовал я себя гораздо лучше, чем уходя из кабинета Бергермана. Я обдумал его слова и хотя знал, что он не лгал (кое-кто мне это уже говорил), но теперь тверже, чем когда-либо, решил остаться в Голливуде. Я хотел просто пробиться в кино и что-то там делать, нечто великое, и к черту акцент.

«Я скорее умру, чем вернусь домой», – сказал я сам себе.

– Привет! – поздоровался Эбби, кассир магазина. – Что это у тебя такое красивое?

– Альбом с вырезками из газет, – ответил я. Он осклабился и показал на Леса – продавца, который стоял в глубине, в полумраке.

– У него тоже. Точно такой же альбом с вырезками. Эй, Лес, расскажи Ральфу, как ты с Ле Гальеном…

– Не обращай внимания, – сказал мне Лес. – Знаешь басню о лисе и винограде? Он ужасный буржуй.

– Точно! – рассмеялся Эбби и похлопал себя по могучему животу. – Хоть вы и пролетарии, такой мозоли вам не видать. Что, неправда? Вся разница между буржуями и красными – в порядочном брюхе.

Я рассмеялся. Эбби вечно над кем-нибудь подшучивал, но был одним из лучших людей, которых я когда-либо встречал. В магазинчике он был за старшего, и, судя по всему, это была единственная лавочка в Голливуде, где статист из массовки мог взять что-то в кредит.

– Сколько мы тебе должны? – спросил я.

– Кучу денег, а почему ты спрашиваешь?

– Хочу рассчитаться, – сказал я и положил на прилавок стодолларовую банкноту.

– Господи помилуй! – возопил он, сгреб банкноту и посмотрел ее на просвет. – Ты не иначе подписал договор с «Метро-Голдвин-Майер» или с кем еще.

– К сожалению, пока нет. Можешь мне ее разменять?

– Разумеется. – Он положил банкноту в кассу. Потом заглянул в книги. – С тебя восемь долларов пятнадцать центов. Включая доллар за бензин.

– Мона сегодня что-то покупала, – напомнил я. – Ты учел?

– Нет еще, – сказал он и принялся рыться в счетах. Нашел нужный листок, сосчитал все вместе. – Девять двадцать пять – точно как в аптеке.

Отсчитав сдачу, подал мне ее и сделал отметку у себя в книге.

– Слушай, дружище, – спросил он, – тут нет никакого подвоха? Где это ты раздобыл такую кучу денег?

– Все в порядке, не волнуйся. Я их не украл.

– Рад это слышать. Не хватало еще тебе пускаться во все тяжкие, чтобы расплатиться со мной. Это моя забота, как быть со счетом, а не твоя.

– Спасибо, Эбби, – сказал я. Сунул деньги в карман и пошел домой. По дороге я зашел к домо-управителю и уплатил за жилье за месяц вперед – двадцать пять долларов. И только потом уже вернулся к себе.

Мона что-то писала. Она уже успела переодеться и смыть с лица косметику, так что теперь выглядела как молодая домохозяйка – вроде тех, которых изображают в женских журналах.

– Ты уже здесь? Как, получилось?

Я повторил ей, что сказал мне Бергерман.

– Ах черт! – расстроилась она. – Но все же это лучше, чем если бы он стал водить тебя за нос, как это делают большинство импресарио. Только ты не должен падать духом и терять кураж. Надеюсь, ты не совсем повесил нос?

– Ну нет, – сказал я и протянул ей квитанцию об уплате за жилье.

– Что это? – спросила она.

– Я заплатил из тех ста долларов за квартиру на месяц вперед. И еще я оплатил счета у Эбби.

По лицу ее пробежала тень, но все же она улыбнулась.

– Ну ладно, не знаю, к чему бы мне изображать избыток собственного достоинства. Ты просто прелесть, Ральф.

– Перестань, я рад, что смог это сделать. Бог весть как долго все наши расходы лежали на тебе…

– Ты все равно прелесть. Не хочешь принять душ? Беги в ванную – сразу почувствуешь себя лучше.

– Иду, иду. Но вначале я хочу избавиться от этого, – сказал я, взяв альбом с вырезками, и ушел на кухню. Вырвал из него листы, разорвал на куски и как раз бросал их в мусорное ведро, когда прибежала Мона.

– Что ты делаешь, Ральф? Господи! – вскричала она, увидев, что происходит. – Ты не должен был этого делать. Нет, нет!

– А почему нет? – равнодушно спросил я и бросил в корзину последние обрывки. – Мне он больше не понадобится.

– Конечно, но… Ну, тогда не нужно расстраиваться.

– И не собираюсь.

– Это символ, – спокойно сказала она, глядя на мусорное ведро.

– Что?

– Ничего, – сказала она. – Ничего, – и посмотрела на меня в упор. У нее были синие глаза. В кухне стоял полумрак, но я и так это видел. И был удивлен: не тем, что у нее синие глаза, а тем, что у нее вообще есть глаза. До того я их никогда не замечал.

Тут я вдруг выскочил из кухни и поднялся наверх, чтобы искупаться. И не сказал при этом ни слова.

После ужина, когда по радио закончилась программа с Люмом и Эбкероль, я сходил в аптеку через улицу и позвонил миссис Смитерс. Та заверила, что ждала моего звонка, что уже говорила с Бергерманом и что ей очень жаль, что тот не мог ничего для меня сделать, но что из-за этого ни в коем случае не стоит опускать руки.

Я уверил ее, что руки не опускаю и что, если мне помогает она, верю в себя больше, чем когда-либо.

– Очень хорошо, – сказала она. – Вы уже заказали новый костюм?

– Еще нет, – ответил я. – У меня не было времени.

– Ну, впрочем, не важно. Я хотела бы нынче вечером вас увидеть.

– Но я…

– Ни слова. Не хочу ничего слышать. В половине одиннадцатого я за вами заеду.

Трубку она повесила раньше, чем я вспомнил, что хотел сказать. Мне не хотелось оставлять Мону одну. Перед глазами все еще стояла картина, как она лежит на кушетке и плачет.

Значит, я начинаю действовать.

«К бою!» – сказал я себе.

Когда я вернулся, Мона болтала с Томми Момером. Томми, бывший футболист, теперь работал третьим помощником режиссера в «Метеоре». Жил он в таком же дворе, как мы, через пару домов от нас.

– Бог в помощь, южанин, – встретил он меня.

– Привет, Томми, – отозвался я. Мы часто встречались по-соседски, но приятелями не были. Мне всегда казалось, что он мог бы и мне, и Моне помочь в поисках работы, если бы захотел. Другие ассистенты режиссеров про знакомых обычно не забывали.