— Неплохой план, — согласился Несс. — Я лично позвоню инспектору и разузнаю в Крэддохе последние известия о пропавшем Джонни Стоктоне. Может быть, вы, мистер Данбар, отправитесь на болото? А вы, Ангус, останетесь здесь, рядом с телом?

Глаза Ангуса поблескивали в темноте.

— Мне лучше отправиться на болото, милорд. Если этот парень там появится, то я начну за ним слежку.

Несс, вздохнув, сдался.

— Вам все равно где находиться, Данбар?

— Абсолютно. Могу остаться и здесь, — ответил я.

— Отлично. Ангус, займите свой пост на гребне холма. В бархатной куртке сам похожий на оленя, Ангус бесшумно, без единого слова, растворился во мгле.

Несс криво усмехнулся.

— Он всегда одерживает верх. Воспитанные на преданиях старины жители горной Шотландии испытывают суеверный страх перед мертвецом; они пойдут на все уловки, чтобы только избежать с ним всякого контакта. В тот момент, когда Ангус увидел тело, он уже решил, что ни за что рядом с ним не останется. Кроме того, он решительно возражал против моего намерения отправиться в одиночку к коттеджу Блейна. Как вы, вероятно, заметили, он добился обоих поставленных перед собой целей, и незаметно отдал нам с вами приказ, куда кому идти. Но это — надежный человек и всегда полезно иметь его под рукой в трудные минуты. Так как я намерен позвонить инспектору Россу, не сообщить ли заодно о последних событиях вашему командиру? Такая информация может оказаться для него полезной, ведь она подтверждает его предположение о том, что беглый немецкий военнопленный находится в этой Местности.

— Я буду вам очень благодарен, — ответил я.

— Как зовут вашего командира?

— Капитан Уиллинг, — Базиль Уиллинг. До него можно дозвониться с военно-морской базы в Далриаде.

Повернувшись, он помедлил:

— Если кто-нибудь предпримет попытку помешать вам и понадобится помощь, то позовите Ангуса. Он обязательно вас услышит, у него острый слух, как у оленя. Желаю удачи!

Он снова повернулся и тихо зашагал по берегу, — тихо-тихо, хотя в этом он, конечно, не мог сравниться с Ангусом.

Теперь, оставшись в одиночестве, я мог предаться размышлениям по поводу нежелания Ангуса оставаться с мертвецом. В густых безветренных сумерках царила мертвая тишина, слышалось лишь легкое шуршание воды в реке, да иногда раздавалось ленивое, словно сквозь дрему, щебетание птиц в лесу. Темнота скрыла вершины деревьев на противоположном берегу, растворила в себе сливово-пурпурные тона верескового ковра перед глазами. Хотя я был здесь один, но не ощущал, что эта местность — «пустынна». У меня возникло странное чувство, что здесь давали о себе знать какие-то невидимые силы, постичь которые выше моего рассудка.

Человек движется по жизни вроде лошади, бегущей легкой рысью в шорах. Червь, прокладывающий себе узенькую норку в земной толще, вряд ли отличается от него большей слепотой и глухотой.

Если судить по скорости света и электрических волн, то наша жизненная сила отличается невероятной медлительностью и неповоротливостью, словно мы наполовину парализованы в своих усилиях пробиться через вещественную среду. Все на свете способно ускользнуть от нашего зрения, стоит только начать передвигаться на очень высокой скорости. Мы открываем рот, и стремительная секунда, которую мы называем «настоящим», становится прошлым, а следующая — будущим. Наша координация в пространстве настолько замедленна, что время минует нас фантастическими шагами, и наше так называемое «настоящее» на самом деле — полная абстракция — то, что бежит от нас, то, что мы не в силах конкретно закрепить в своих растяжимых словах или широких жестах.

Иногда мы даже сомневаемся — существует ли вообще такое понятие, как «настоящее»? Если нет, то почему с нами должно всегда существовать прошлое и будущее? Вот здесь, где каждая пядь земли пропитана любовью и ненавистью древних кельтов, их упорными представлениями о традиционном добре и зле, о правах и обязанностях, прошлое было где-то совсем рядом, по ту сторону плотных шор… А если снять их на мгновение?.. Когда я стоял в этих притихших серых сумерках, мне казалось, что шоры уже задрожали, что требуется лишь легкое прикосновение руки, чтобы их удалить и открыть взору не поддающийся воображению мир, за которым прошлое и будущее — это одно и то же. И что потом? Лошадь, которая привыкла к шорам, неверно познает мир, лежащий за их пределами. Простой обрывок бумаги, лежащий за обочине дороги, превращается для нее в смертельную опасность, и она становится на дыбы, вытаращивая свои большие глазные яблоки с белой каемкой. Я думаю, пора отказаться от подобных раздражающих мыслей, укрепить перед моими глазами шоры разумного, здравого смысла и сделать это как можно надежнее. Поэтому я решил разнообразить свою вахту изучением места преступления.

Перед тем как я начал специализироваться в психиатрии, я был просто врачом. Теперь я убедил себя в том, что мертвое тело для меня — это не что иное, как анатомическое пособие. Место, где оно лежало, было покрыто грязью и камнями разного размера, а грязь между камнями была мягкой и податливой, словно свежая глина. И все же вокруг не было никаких отпечатков ног. Если бы Шарпантье и его убийца спустились сюда сверху, то каждый из них ступал бы только по камням, иначе непременно оставишь следы. Но они здесь вступили в схватку. А где же следы этого?

Я прошел дальше к реке, но и там не обнаружил следов борьбы — ни единого отпечатка ступни. Не было пятен крови, поверхность земли оставалась неповрежденной, камни лежали на своих местах. Значит, смертельный удар Шарпантье получил не здесь. Я поднялся чуть выше. Белая сердцевина сломанной ветки привлекла мое внимание.

Она висела под прямым углом, а на почве под кустом была заметна вмятина от тяжелого предмета. Может, Шарпантье скатился сюда с берега после нанесенного ему удара? Или же его сюда притащили? Но откуда?

Я вернулся к телу. Если бы не эта ужасная рана, то молодого француза можно было бы принять за спящего. Веки у него закрылись. Молча я извинился перед ним за свои нелепые подозрения. Если бы он был беглым немецким военнопленным, то никогда не произнес бы свои последние слова по-французски. Теперь я мог простить ему все нежные взгляды, которые он бросал на Алису Стоктон. Ну как, скажите на милость, мог он оставаться равнодушным к такой девушке, живя в одном с ней доме? А разве Меня к ней не тянуло, меня, который и видел ее всего два Раза. Вдруг у него в руках я увидел что-то белое. Я наклонился ближе, чтобы получше рассмотреть, что это такое, стараясь не прикасаться к трупу.

Это была половина страницы из тетрадки по арифметике, разорванная по сгибу, — вторая часть обрывка, который я обнаружил в коттедже Блейна. Она была испещрена теми же арифметическими задачками, выведенными круглым детским почерком. А на краю тот символ, который Джонни постоянно рисовал, повторялся дважды, — круг, пересеченный в нижней части буквой Т, и три буквы Е, I, R в каждой из трех частей круга.

Что это все означало? Может быть, существовала какая-то связь между Шарпантье и Блейном? Или же Шарпантье получил эту бумажку от Джонни? Каким образом ее разорвали? Значил ли что-нибудь этот символ для Шарпантье? Или для Блейна? Или для самого Джонни? Правильно говорил Несс, — любой шаг вперед в этом деле лишь увеличивал его загадочность. Жизненные пути этих людей переплетались вновь и вновь и оказались запутанными, как клубок шерстяных ниток, побывавший в когтях у котенка.

Я посмотрел на неподвижные, бескровные губы, которые когда-то раздвигались в чисто французской улыбке, — медленной, четкой, по-особому мягкой. Я вспоминал их последнее движение, когда с них слетела эта незаконченная фраза: «Я… понял…»

Что же он понял? Может быть, его осенила какая-то идея? Насколько я понимаю, Шарпантье обладал единственной материальной вещью в момент гибели — вот этим обрывком бумаги. Не были ли эти слова началом более полной фразы, которой он мог объяснить значение этой бумажки? Да, я понял, вот у меня этот клочок бумаги, который говорит о… О чем? Если бы его жизнь продлилась еще несколько мгновений!