— Единственные иностранцы здесь — это мы. И вы тоже. Да, как мне говорил Макхет, есть еще один, который живет на небольшой ферме возле озера.

Под словом «иностранец» он, вероятно, подразумевал какого-то англичанина.

Мне не приходилось слышать имя этого человека.

— Здесь нет ни шайки воров, ни цыганского табора?

— Я ничего об этом не слыхал. На что вы намекаете?

— Ключ к пониманию поведения Джонни, может быть, кроется в другом. Не в том, от чего он бежит, а в том, куда и к чему он бежит.

— Бежит к чему-то? — повторил Стоктон мягким многозначительным тоном. — Представьте, я и не подумал об этом. Это — вполне здравая мысль. Как же нам это выяснить?

— Существует один очевидный и довольно простой метод.

Он сразу же уловил мою мысль.

— Вы хотите сказать, что вместо того чтобы ловить его, что мы прежде делали, нужно выследить, куда он направляется и сделать это в следующий раз?

— Совершенно точно.

— Это можно сделать, — сказал он, мысленно выверяя вероятность такого шага. — Нас здесь четверо — жена, племянница, Шарпантье и я сам. Можно распределить между собой часы слежки. Вряд ли Джонни догадается, что за ним более внимательно, чем прежде, следят… Это очень интересное предложение, мистер Данбар. В любом случае речь идет о каком-то конкретном действии, а не о пустых разговорах.

— Конечно, — подхватил я, слегка улыбаясь, — довольно трудно уследить за мальчиком, который способен исчезнуть на глазах у всех посередине болота.

Стоктон опять принялся расхаживать взад и вперед.

— Вот это больше всего меня беспокоит во всем этом странном деле. Здесь мы не находим никакого объяснения. Его видел Шарпантье. Я в эту минуту смотрел в другую сторону.

— С момента возвращения объяснял ли Джонни каким-либо образом свое поведение?

— Мне ничего не удалось из него выудить, — ответил Стоктон. Затем, остановившись на несколько секунд, он сказал, глядя мне прямо в лицо: — Почему бы вам не спросить об этом у него самого? Прямо сейчас?

Комната Джонни находилась наверху, над гостиной, а е окна выходили на маленький парк. Все в ней имело старый, изношенный вид — потертый коврик для молитвы, хрупкий комод на длинных ножках из красного дерева, втягивающий мебель ситец, ставший белесым от стирок какой-то чересчур старательной прачки. О том, что это жилище мальчика, напоминали лишь разбросанные на столе учебники и удочка, стоявшая в углу.

Джонни сидел в кровати. В руках он держал карандаш, а на колени положил альбом для рисования, страницы которого усеял изображениями различных фигур. Сегодня утром я понял, почему Несс называл его ребенком, а не мальчиком. Ночной сон восстановил пластичность его незрелого лица, которое накануне ночью казалось напряженным и жестким. Даже голос его сегодня утром отличался меньшим дискантом и совсем не ломался.

Брошенный на меня взгляд вряд ли можно было назвать любезным, но в нем не было той надутой враждебности, которую он проявлял по отношению к Франсес Стоктон вчера. Казалось, что он смотрел на Стоктона с каким-то сдержанным уважением, а сам Стоктон не терял перед ним своего отличного, веселого настроения.

— Я все знаю о том, что произошло ночью, Джонни, — сказал он. — Мне кажется, нам следует принести мистеру Данбару извинения.

— Простите меня, — произнес Джонни, слегка покраснев и не глядя на меня. — Мне не стоило вести себя столь агрессивно и набрасываться на вас.

— Но ведь ты испугался. — Я присел на край кровати. — Ничего серьезного, так, пустяки.

Стоктон открыл дверь.

— Я подожду вас в кабинете, — сказал он и оставил нас наедине с Джонни.

— Твой отец рассказал мне, что ты во время войны был в Далриаде.

— Да, был.

Карандаш в его руке продолжал двигаться, рисуя на бумаге круги. Он решал какую-то задачу с десятичными дробями. Вместо американской точки, которая ставится на линии, или английской наверху ее, он использовал принятую на континенте запятую для десятичного знака, — что говорило о неудобстве привлечения французского преподавателя к обучению мальчика-англичанина.

— А что случилось в ту ночь, когда упала бомба?

Вздрогнув, он поглядел вверх, в потолок. Его глаза расширились и потускнели, как сегодня ночью.

— Ничего не случилось. Ну, я имею в виду, ничего необычного. Вам приходилось когда-нибудь видеть, как падает бомба? Вот так это и было.

— А где ты находился в ту минуту?

— В кровати.

— Ты был один в комнате?

— Нет, нас было двое. Второй мальчик был убит.

— Расскажи мне об этом.

— Да не о чем рассказывать. Я проснулся от сильного шума, — взрывы снарядов зенитных установок, вой сирены и все такое. Но я не испугался. И прежде бывало такое, но ничего не происходило. Фред, мой приятель, спал. И храпел. Окно было открыто, в комнате было темно. Я видел лучи прожекторов в небе. Притаившись в постели, я молча наблюдал за их пересечениями. Затем я услыхал гул моторов совсем близко от себя. Раздался ужасный свист, но я слышал это и прежде, и никогда ничего не происходило, даже когда этот пронзительный свист казался совсем рядом. Поэтому я не беспокоился. А затем все разлетелось на куски. Все вокруг. Я потерял сознание. Я ничего не помнил до того момента, когда пожарники извлекли меня из-под обломков. Они сказали, что я единственный, кто уцелел. После бомбежки начался пожар. Некоторые дети так обгорели, что их трудно было опознать. Мне просто повезло, иначе я бы оказался среди остальных.

— И это все?

— Конечно.

Вновь у него появился тусклый, напряженный взгляд. Следующие слова резко сорвались у него с губ:

— Ну а что еще должно было произойти?

При работе с детьми-преступниками главное — определить незаметные симптомы лжи, когда мальчик как бы говорит правду. Это намеренная невинность взгляда, когда не опускаются вниз глаза. Легкая, едва уловимая мускульная напряженность. Лгать — это не такое простое дело, как считает большинство людей, потому что до того, как человек научился говорить, весь его организм был настроен на самовыражение, а не на подавление своих чувств. Я чувствовал, что сейчас Джонни лгал. Во всяком случае он Не сказал мне всей правды, так как я заметил физические симптомы, которые свидетельствуют о подавлении истинных чувств.

Я попытался мысленно восстановить эту сцену: темнота, неразбериха, незнакомые люди вокруг, его товарищи умирают или уже умерли… Может быть, ему следовало что-то сделать, но что он, однако, не сделал? Или же сделал то, чего не следовало делать? Может быть, он мог спасти какого-то мальчика, но бросил его на произвол судьбы, оставил умирать? Может быть, он посветил фонариком, и вражеский пилот, заметив сигнал, сбросил бомбу?

Я попытался задать ему несколько вопросов в такой плоскости. Не читал ли он при лампе и при открытом окне? Нет, такого не было. Не курил ли он украдкой не задернув на окне штору? Конечно, нет. Были ли все мальчики убиты одновременно?

Откуда он мог знать? Он сам потерял сознание.

Теперь я чувствовал, что он говорит правду. Я почти зрительно ощущал, как напряженность покидает его. Даже его руки обмякли и прекратили суетливые движения. Это было похоже на детскую игру в догадки. Когда я спросил, что произошло в ту ночь, было «тепло», так как он испугался. Когда я расспрашивал его о возможном зажженном свете или окне, которое он забыл закрыть, — было «холодно», — как говорят детишки. Никаких признаков страха я у Джонни не заметил. Что бы ни случилось, но это не касалось ни света, ни окон. Но что же все-таки произошло?

Я постарался облечь следующий вопрос в самую небрежную форму.

— В тот день, когда ты убежал от отца и мистера Шарпантье и оказался на болоте, в каком направлении ты пошел дальше?

Немедленно мальчик вновь весь напрягся, его веки опустились, он принял защитную позу.

— Я не знаю.