Когда АА усомнилась, был ли действительно в этом разговоре такой — тайный — смысл. О. Э. подтвердил, что был в самом деле, и именно такой.

1 час дня — я постучал в дверь к Анне Андреевне. Вероятно, до того, как АА здесь поселилась, душа этой комнаты совершенно походила на душу своей соседки. Но с той самой минуты, как АА впервые переступила порог этой комнаты, с той минуты что-то совсем неуловимое в этой комнате переменилось… Что-то в ней стало характерным для Анны Андреевны. Было ли это особое, по-новому, расположение мебели, были ли это большие, шитые черным шелком ширмы — так странно, но удачно дисгармонирующие с белизной стен и света, поющие о том, о чем может петь большой католический черный крест на груди женщины, в платье которой нет другого цвета, кроме ослепительно-белого. Или, может быть, это была тень, которую уронила на кровать, на столик у кровати и на целую треть комнаты большая, из грубой серой холстины занавесь, безропотно повисшая на 3-ем, последнем окне этой комнаты… Не знаю, что это было, не знаю, в чем было это характерное… Я даже думаю, что, может быть, все эти вещи были в этой комнате и были расположены именно так, как сейчас, еще до приезда АА, и что АА ничего не тронула, ничего не изменила в день своего приезда. Но это нисколько не меняет дела. Это значит только, что судьба АА была поселиться именно в этой комнате, в этой, а не в какой-либо другой. Ведь не потому, что АА так хотела, не потому, что в этом могла быть ее воля, — все комнаты квартир, в которых она до сих пор жила, все, как родные сестры, были одной и той же крови, все были затеряны в длинных темных коридорах, в узких и крутых лестницах и переходах, все дышало той же тихой (потому что бывает и звонкая) тишиной, все в своих ветхих стенах таило легенды об императоре Павле, о княжне Таракановой и катакомбах христианских мучеников — ибо есть какое-то неуловимое, как подводное течение, сродство между тем и другим…

АА в белой фуфайке, одетая, лежала на постели; серый плед взволнованно застыл на ее ногах. АА щекой прижалась к подушке, не смеялась, как всегда, не отыскивала в каждом предмете и в каждом сказанном слове какого-нибудь "неправедного изгиба", какой-нибудь узенькой прорехи, скрытой под тепленьким покровом обыденного; не отыскивала — как она делает всегда, для того чтобы одним намеком, одним движением голоса, одной интонацией сдернув этот покров, показать самому этому предмету, самому этому слову — сколько в нем скрытого, неожиданного и детски-смешного. Беспечной веселости, которой АА всегда так искусно замаскировывала свое настоящее, действительное, сегодня не было. Я заметил ей это, спросил, почему такая грустная она?

АА: "Вы должны знать — ведь я говорила, что так будет! У меня ничего не болит, вы видите, я могу ходить, температура не повышается… Как будто все хорошо — а вместе с этим я так ясно чувствую, как с м е р т ь л о ж и т с я с ю д а", — и произнося "сюда", пальцами коснулась своих волос и лба…

Неужели вправду на нее может действовать так Царское Село, со всеми воспоминаниями, с ним связанными?

АА: "Вы помните, какой я была в Петербурге, — пусть это было нервное возбуждение, пусть — но я была такая веселая! Мне так не хотелось ехать сюда…"

Я: "Но здесь Вы все-таки лечитесь, уход за Вами хороший… Хороший или нет, скажите?"

АА: "Хороший… Но там лучше было, там Маня была, я за каждым пустяком могла ее крикнуть, а здесь я стесняюсь…"

Ну, конечно — АА стесняется, ей не приходит в голову, что если она лишний раз позвонит прислуживающей, с той розовой и здоровенной ничего не сделается, между тем как для нее каждое лишнее усилие — вредно, каждое отзывается на ее здоровье.

Я: "Но там — подумайте только — разве можно было бы больной оставаться там? Помните, Валерия Сергеевна пришла к Вам и сказала: "Аня, да у тебя тут табачный дым облаком клубится!". — Мне было стыдно тогда — это ведь я так накурил тогда… Там все так было — ни водопровода, ничего самого необходимого для всякого здорового, а не только для больного человека…"

АА: "Я там и не лечилась совсем… Не лечилась — но зато и болезни не чувствовала… А здесь — видите — лечусь…"

В 3 часа, за час до положенного по расписанию обеда, АА предложила мне пойти со мной на Малую улицу — показать мне дом Гумилевых. В ответ на мое беспокойство — не слишком ли она утомлена для такой прогулки, не будет ли ей такая прогулка вредна, — АА уверила меня, что ей даже следует немного гулять и что это будет только полезно.

АА: "Не знаю только, успеем ли мы вернуться к обеду… Хотя это недалеко… Пойдемте…"

Надели шубы, вышли. Солнце ясное, милое… Воздух чистый… Но снег еще не весь растаял, и грязи и грязных луж местами не обойти. Идем — неторопливо. АА лучистым взором показывает мне на дома, с которыми связаны какие-нибудь ее воспоминания, и рассказывает их. Идем по Московской… АА указывает на белый собор: "Вот в этом соборе Николай Степанович говел последний раз, в … году. А вот это — Гостиный двор", — и АА перевела глаза направо: — "А там, дальше — гимназия, в которой я училась, только тогда она была совсем другая — теперь ее перестроили… Увеличили ее — пристроили сбоку и надстроили вверх"…

С Московской мы свернули направо — пошли мимо гимназии…

АА: "Из этой двери мы выходили на улицу, а вот здесь, в Гостином дворе, поджидали нас гимназисты — они выбирали это место, чтоб их не очень видно было…"

АА с грустью смотрит на грязные, испорченные тротуары, на сломанные заборы, на пустыри, где когда-то, она помнит, стояли хорошенькие, чистые дома.

АА: "Подумайте — этот город был самым чистым во всей России, его так берегли, так заботились о нем! Никогда ни одного сломанного забора нельзя было увидеть… Это был какой-то полу-Версаль… Теперь нет Царского Села…"

Я понял, что в Царском настроение АА не может быть хорошим; я думаю, каждый камень, каждый столбик — такой знакомый и такой чужой теперь — попадая в поле ее зрения, причиняет ей физическую, острую боль. Я сам испытывал ее в продолжении всей прогулки, и я боялся думать о том, во сколько раз нужно ее умножить, чтоб почувствовать то, что чувствовала Анна Андреевна.

Когда мы, свернув на Малую улицу, шли по ней, АА обратила мое внимание на серый 3-этажный деревянный дом на левой стороне улицы.

АА: "Это дом Сергеева… Я здесь жила, когда мне было 3 года…"

Наконец еще издали АА показала: "А вот мы и дошли… Видите — зеленый домик с той стороны? Это дом Гумилевых…"

Я увидел 2-этажный, в 3 окна наверху и в 5 окон внизу, хорошенький деревянный домик с небольшим палисадником, из которого поднималось высоко одно только большое, теперь еще голое дерево; несколько других, маленьких и чахлых деревьев не смели протянуть свои ветви к окнам второго этажа. Дом, казалось, ничем не отличался от тех, мимо которых мы только что проходили, и от тысяч других, создающих такой привычный, обыкновенный для нас жанр всем маленьким городкам и местечкам Севера, городкам, войдя в которые можно безошибочно сказать, что в 30-ти или в 50-ти верстах отсюда находится большой город.

Вошли во двор — мимо окон кухни и ванной, обошли дом с другой стороны. Крошечный садик — в него выходит большое окно столовой, а за ним окно комнаты Николая Степановича… Минуту, может быть — две, стояли молча, потом АА повернулась, пошла… "Этот заборчик тоже разрушен… Тогда все было чисто, убрано, выкрашено. Теперь все так привыкли видеть вот такое разрушение (запустение?), что даже не замечают его…".

Выходя на улицу, АА показала мне гимназию: "Здесь Николай Степанович учился… Иннокентий Федорович здесь жил одно время…".

Возвращаемся… (Обрыв.)

АА рассказала: 1-е окно (со стороны противоположной комнатки) было окном ее комнаты. Следующее окно — библиотеки. 3-е, среднее — окно гостиной. Во 2-м этаже жил Лева.

Подошли к калитке. АА показала мне на жестяную доску с этой стороны дома. На доске масляными красками: "Дом А. И. Гумилевой"…

Эта доска с надписью так и осталась отдельной — легла с другой стороны мозга, не с той, с которой улеглись все впечатления от сегодняшней поездки… Не знаю почему, но вспоминая эту поездку, я могу сопоставить, взять рядом, назвать вместе 2 любых предмета — книжку Мандельштама и Царскосельский вокзал, синий ободок тарелки, на которой я обедал, и арку Гостиного двора, — но эта доска существует в моей памяти отдельно, она ни с чем не может ужиться, она — отшельница.