Петр Васильевич обыкновенно не возражал.

Когда Марья Ивановна бывала в хорошем расположении духа, то шутила с дочерью:

— Смотри, Липочка, твой любимец «почтенный дядюшка» идет.

— Не говорите мне про него, мама… И без того скука смертная! — тянула Липа вялым, гнусливым голосом.

— Нет, ты взгляни… Ну, разве он не душка? Ты должна быть к нему почтительна, называть его «милый дядя Коля», должна ходить с ним под ручку гулять.

— Не говорите, мама, не дразните меня, — отвечала Липа и представлялась, что обижается.

— Посмотри, Липочка, — не унималась развеселившаяся Марья Ивановна, — ну, чем не кавалер? Головка набок, ногами загребает, руки трясутся, пальто и шляпа самые модные, на шее бантик… Просто душка! Смотри, смотри…

Молодая девушка взглядывала в окно. Мать и дочь начинали громко, неудержимо смеяться.

— Вот-то уродина! — говорила Липа, презрительно отворачиваясь.

Наташа тоже взглядывала в окно и понять не могла, чему смеются тетка и сестра, глядя на Николая Васильевича. Он шел по мосткам из лавки и осторожно нес в одной руке чашку с огурцами, а в другой — бутылку квасу… Он, конечно, озяб в своем тонком, холодном пальто; руки его покраснели, глаза слезились. На него было больно смотреть, особенно жаль было Наташе, что он держал набок голову, так грустно смотрел и волочил ногу.

Девочка с изумлением, серьезно устремляла на хохотавших большие глаза. Ребенок еще не знал, что бессердечные люди часто смеются над бедностью, несчастием и уродством, не знала Наташа и того, что по смеху можно узнать характер человека и что нет ничего отвратительнее бессмысленного смеха.

Марья Ивановна несколько раз выгоняла племянницу из кухни, когда та стояла там, глядя на Николая Ваильевича, и порывалась с ним заговорить.

— Не смей ходить на кухню! — кричала она. — Чего ты глазеешь на этого идиота? Вот он тебя поколотит. Занятия не можешь себе найти? Чтоб я не видела тебя в кухне. Надоели вы мне оба! Кажется, скоро я выгоню твоего «почтенного дядюшку».

Наташе было жаль его от всего сердца. «Лишь бы не выгнали… Пусть живет в кухне… Бедный! Умрет тогда под забором», — думала стриженая головка.

Как-то вечером вся семья Петровых собралась в гости.

— Наталья, ложись сейчас же при мне спать, — приказала тетка. Девочка беспрекословно стала раздеваться.

— Николай Васильевич, а вы, смотрите, будьте осторожнее; не вздумайте уйти из дома, — проговорила хозяйка, приоткрыв в кухню дверь.

— Будьте покойны, Марья Ивановна, все будет хорошо… Пожалуйста, не тревожьте себя, — отвечал Николай Васильевич.

— Знаю я вас… Не особенно можно надеяться, — ворчала Марья Ивановна. — Петр Васильевич, внуши построже своему милому братцу, чтобы он тут чего не натворил… Не напился бы… Чтобы уходить не смел — шептала она мужу.

— Коля, уж ты, пожалуйста… того… сиди дома. Не выпей, храни Бог… Я надеюсь на тебя… — просил Петр Васильевич, войдя в кухню.

— Полно, Петенька… Неужели я такой беспонятливый! Вы на меня ребенка оставляете… Разве у меня совести нет? Ты не беспокойся и не думай худого… — серьезно возражал Николай Васильевич.

Марья Ивановна потушила в гостиной огонь. Все скоро ушли. Наташе было еще рано спать, и она долго ворочалась на диване, принималась мечтать, как она будет большая, и, наконец, стала дремать. Вдруг сквозь дремоту ее поразили какие-то звуки: нежные, жалобные, дрожащие, — они, казалось, неслись из кухни.

Девочка приподнялась и села на диване. Звуки затихли. Что это такое было? Вот опять! Как жалобно, как хорошо кто-то играет? Да, замирающая, тихая музыка несется из кухни. Сильнейшее, непреодолимое любопытство овладело Наташею. Она встала, проворно оделась и, крадучись в темноте, неслышными шагами пробралась к дверям кухни, остановилась у щелки и замерла в одной позе.

На кухонном столе горела маленькая лампа, стояла кастрюля, а к кастрюле была прислонена узкая тетрадь с нотами. Николай Васильевич сидел на табуретке, держал у рта тоненькую дудочку, перебирал пальцами по отверстиям и заливался — играл с увлечением. То, пригнув низко голову, он пристально смотрел в тетрадь и покачивался из стороны в сторону, то откидывал голову назад и играл с закрытыми глазами, то приподнимался на табурете и вытягивал тонкую, дрожащую ноту.

Наташа никогда еще не слыхивала такой музыки. «Точно птица поет», — думала она, затаив дыхание, полуоткрыв рот и не сводя восторженных глаз с музыканта. А тот, казалось, забыл весь мир и играл песню за песней. Флейта точно плакала; затаенная грусть и жалоба звучали в ее тихих, нежных переливах, и у самого флейтиста капали из глаз слезы.

Вот он кончил, подперев рукой голову, задумался и стал отирать красным ситцевым платком глаза.

В эту минуту Наташа оступилась и стукнулась нечаянно о дверь. Николай Васильевич перепугался, точно его застали на месте преступления, завернул флейту в платок и бросился к дверям.

— Наташенька! Это вы? Простите! Я вас разбудил? Пожалуйста, простите! — растерянно бормотал он.

— Я… ничего… Так… Только послушала, — испуганно твердила девочка, отступая назад.

— Я думал, вы крепко заснули… Соскучился… Немножко поиграл…

— Нет, я не спала… Я все слушала.

Оба смешались и не знали, что говорить.

— Простите, Наташенька! Экий я, право! Разбудил вас… — начал опять Николай Васильевич.

— Как вы хорошо играете, — сказала Наташа, оправившись.

— Что вы, Наташенька! Это я так, для себя… Я ведь совсем не умею…

— Вы очень, очень хорошо играете, — повторила девочка, переступив через порог в кухню и останавливаясь у плиты.

— Я люблю поиграть… Одна в жизни услада… Скучно тоже… Выучился самоучкой… Флейту один старичок подарил… Славный был, царство ему небесное! — говорил Николай Васильевич.

— Сыграйте еще, — попросила робко девочка, подходя к кухонному столу.

— Да я с радостью… Только ведь плохо… Боюсь вот, пожалуй, наши вернутся — рассердятся.

— Они из гостей нескоро приходят, — успокоила его Наташа.

Николай Васильевич перевернул тетрадку и снова заиграл. Наташа села на табурет и не спускала с него глаз. Все песни, одна другой грустнее, доходили до сердца маленькой слушательницы, вся жизнь которой была такая же грустная и заунывная.

Николай Васильевич кончил и стал бережно вытирать свою флейту.

— Теперь я все вам сыграл, Наташенька, больше ничего не знаю… Теперь вы шли бы спать… Неравно, наши вернутся, — сказал он.

— Нет, уж я лучше в кухне посижу… Тут так хорошо, — отвечала Наташа.

Наступило молчание. Дядя и племянница смотрели друг на друга.

— А вы боитесь тети Маши? — спросила серьезно девочка, будто припомнив что-то.

— Нет, не боюсь.

— Я думала, что боитесь, — протянула Наташа и задумалась.

— А вы не можете совсем выпрямить голову? — помолчав, опять спросила Наташа.

— Нет, Наташенька, не могу. Это у меня от болезни.

— А вы знаете «приер дивиер»?

— Это что же такое? — удивился Николай Васильевич.

— Это тоже такая музыка… Липочка всегда на фортепиано играет… Сначала так тонко-тонко, а потом толсто. Очень тоже хорошо.

— Нет, я этого не знаю… Я ведь по-настоящему не учился играть.

— А песню «Люди добрые, внемлите» знаете? Липочка поет…

— И песни этой не знаю.

— А вы видели, какой у Липочки красный нос?

— Нет, не замечал… Это от Бога, Наташенька, кому что дано… На это нехорошо смотреть. Что ж за беда!

— Да? А вот Липа все смотрит на свой нос в зеркало и мажет его мазью, — серьезно сказала Наташа и замолчала.

— Липочка очень любит ливерную колбасу, — неожиданно прибавила девочка.

— Ведь оно хорошо… Отчего ж не любить? — отвечал Николай Васильевич. — Пусть себе кушают на здоровье, Наташенька… На это тоже не надо смотреть…

— А где вы раньше жили? У вас была квартира?

Николай Васильевич смутился.

— Эх, Наташенька, не спрашивайте об этом… Жизнь моя была плохая… Не стоит вспоминать! Судьба-то забивает людей! — печально отвечал он. «То же говорит про судьбу, что и дядя Петя», — подумала Наташа и, качнув головой, со вздохом проговорила: