Но в этот момент Аррошкоа, словно догадавшись о причинах задумчивости Рамунчо, дружески похлопывает его по плечу и весело спрашивает:

– Тебе, кажется, вчера удалось поболтать с моей сестренкой – она мне сама сказала, – и вы, похоже, обо всем договорились!

В ответ на этот полушутливый вопрос Рамунчо обращает на друга долгий, тревожно-вопросительный взгляд:

– А ты-то что думаешь о том, что мы сказали друг другу?

– О, я, дорогой, – отвечает Аррошкоа, внезапно посерьезнев, – я, честное слово, очень рад. Однако я предвижу, что уговорить мою мамашу будет непросто… Так вот, если вам будет нужна моя помощь, можете на меня рассчитывать!

И тотчас же печали Рамунчо как не бывало, она рассеялась, как пыль от дыхания ветерка. Ужин кажется ему восхитительным, трактир уютным. Теперь, когда его секрет известен ее брату и брат с ними заодно, он по-настоящему чувствует себя женихом Грациозы. Он, конечно, догадывался, что Аррошкоа не будет против него, но эта искренняя готовность помочь превзошла все его ожидания. Бедное обездоленное дитя, он так ясно понимает приниженность своего положения, что поддержки другого ребенка, чуть лучше, чем он, устроенного в жизни, достаточно, чтобы вернуть ему мужество и надежду.

Едва забрезжил мутный холодный рассвет, Рамунчо проснулся в своей крохотной комнатушке в трактире, и тотчас же вместо неясной тревоги, обычно охватывавшей его при пробуждении, сердце его залила вчерашняя ликующая радость. С улицы доносилось позвякивание колокольчиков (это пастухи гнали стада на пастбище), мычание коров, перезвон колоколов, а на главной площади деревни уже раздавались сухие удары отскакивающей от стены баскской пелоты. Все эти такие привычные звуки пробуждающейся пиренейской деревни звучали для Рамунчо праздничной серенадой.

Аррошкоа и Рамунчо не мешкая снова сели в повозку, поглубже натянули береты, чтобы их не унесло встречным ветром, и лошадь помчала их по заиндевевшим дорогам.

Когда они к полудню прибыли в Эчезар, светило яркое, теплое, почти летнее солнце.

Грациоза сидела в своем садике на каменной скамье перед домом.

– Я говорил с Аррошкоа! – со счастливой улыбкой сказал ей Рамунчо, едва они остались одни. – Ты знаешь, он согласен помогать нам!

– О, конечно, – ответила она, с печальной задумчивостью взглянув на жениха. – Мой брат Аррошкоа, я так и думала… Он игрок в лапту, как и ты… это должно ему нравиться… это кажется ему таким необыкновенным…

– Но твоя мама, Гачуча, в последнее время она стала со мной гораздо приветливее, мне кажется… Вот помнишь, в воскресенье, когда я спросил, придешь ли ты танцевать…

– О, не доверяй ей, Рамунчо!.. Ты хочешь сказать, позавчера после мессы?.. Это ведь было после ее разговора с настоятельницей, помнишь? Она ни за что не хотела, чтобы я пошла с тобой танцевать на площадь… Так вот, это только для того, чтобы поступить ей наперекор, понимаешь… Нет, не доверяй ей…

– А! – ответил Рамунчо, и радость его тотчас же погасла. – Действительно, они ведь не очень-то ладят…

– Не очень ладят? Да они просто терпеть друг друга не могут, вот что! С тех пор как меня хотели отдать в монастырь. Разве ты не помнишь эту историю?

– Еще бы не помнить! – Его и сейчас еще при одном воспоминании мороз подирал по коже. Эти улыбчивые и загадочные черные монахини задумали тогда увлечь под сень монастырских стен белокурую девчушку, восторженную и своевольную, переполненную стремлением любить и быть любимой.

– Гачуча, ты проводишь все свое время с монахинями, в монастыре. Почему? Объясни мне, чем они тебе нравятся?

– Монахини? Нет, дорогой, особенно теперешние, которые приехали к нам недавно, я же их почти совсем не знаю… они у нас часто меняются… Монахини, нет… Я тебе скажу даже, что настоятельница… Я ведь, как и мама, терпеть ее не могу.

– Ну так в чем же тогда дело?

– Не знаю… Видишь ли, я люблю их пение, их часовни, их дома, все… Я не знаю, как тебе объяснить… Да и вообще мальчики этого понять не могут…

При этих словах милая улыбка на ее личике погасла и сменилась уже знакомым Рамунчо мечтательным и отсутствующим выражением. Ее внимательный взгляд был устремлен вперед, хотя перед ней была лишь пустынная в этот час дорога, осыпающиеся деревья и тяжелая темная масса огромной горы. Казалось, что ее печально-восхищенному взору открывается нечто неразличимое для глаз Рамунчо… Оба молчали. И вдруг безмятежную тишину нежащейся в лучах зимнего солнца мирной деревушки нарушил звон колокола, сзывающего к полуденной молитве; тогда оба они невольно склонили головы и осенили себя крестным знамением.

Лишь когда смолк звук колокола, который в баскских деревнях, как на Востоке крик муэдзина, на какое-то время останавливает жизнь, Рамунчо осмелился сказать:

– Гачуча, мне страшно, оттого что ты проводишь с ними все время… Я часто спрашиваю себя, о чем ты на самом деле думаешь…

Устремив на него взгляд своих бездонных черных глаз, она проговорила с мягким упреком:

– И ты говоришь мне это после того, что мы сказали друг другу в воскресенье. Если бы я потеряла тебя, тогда, может быть… даже наверняка! Но до тех пор нет! О нет!.. Ни за что, будь уверен, мой Рамунчо…

Он долго пристально смотрел ей в глаза, и ее взгляд понемногу возвращал ему всю его блаженную уверенность. В конце концов его лицо осветилось детской улыбкой, и он сказал:

– Прости меня… Ты ведь знаешь, мне часто случается говорить глупости.

– Что верно, то верно!

И оба звонко расхохотались свежим, молодым, беззаботным смехом. Рамунчо внезапно встал, привычным, не лишенным элегантности жестом перекинул куртку на другое плечо, сдвинул на ухо берет, и они, лишь слегка кивнув друг другу, расстались, потому что в конце улицы появилась мрачная фигура Долорес.

Полночь, черная, как преисподняя, ураганный ветер швыряет в лицо хлесткие струи дождя. На берегу Бидассоа, посреди едва различимого во мраке кусочка суши, где уходящая из-под ног почва пробуждает мысли о первозданном хаосе, среди тины, по колено в воде мужчины перетаскивают на плечах ящики и бросают их во что-то длинное и черное, более черное, чем ночь, что, вероятно, должно быть лодкой – весьма подозрительной, без фонаря, – привязанной у берега.

Это опять банда Ичуа, которая на этот раз переправляет товар по реке. Не раздеваясь, контрабандисты поспали часок в доме своего сообщника на берегу реки, а в положенное время Ичуа, который всегда спит только вполглаза, растолкал свою команду. А затем они крадучись двинулись в темноте под проливным дождем – самая подходящая погода для работы.

Ну а теперь за весла и вперед, к Испании, огни которой виднеются сквозь пелену дождя. Низвергающиеся с неба потоки воды промочили мужчин до костей, а натянутые на уши береты не защищают от яростных ударов ветра. Однако могучие руки без устали работают веслами, и лодка быстро движется в нужном направлении. Но вдруг из мрака появляется какое-то чудовище, скользящее по воде им навстречу. Скверное дело! Это дозорное судно испанских таможенников. Нужно быстро менять направление, хитрить, лавировать, терять драгоценное время, а они и так уже опаздывают.

Но контрабандисты все-таки беспрепятственно добираются до испанского берега и оказываются среди больших рыбачьих лодок, которые в бурные ночи стоят на цепях около берега близ Фонтарабии. Момент очень опасный. К счастью, их верный друг дождь продолжает лить как из ведра. Низко пригнувшись, стараясь оставаться незаметными, молча, отталкиваясь веслом ото дна, чтобы производить как можно меньше шума, они медленно продвигаются вперед, останавливаясь, едва им почудится какое-нибудь движение среди окутанных мраком бесформенных силуэтов.

Но вот наконец они пристают к одной из больших пустых лодок. Тут должны их встретить товарищи из другой страны и отнести ящики в дом, где хранится контрабандный товар… Однако никого нет! Где же они? Первые мгновения проходят в мучительном тревожном ожидании. В такие минуты слух и зрение обостряются до предела. Широко раскрытыми глазами они вглядываются в темноту и напряженно вслушиваются в монотонный шум дождя. Куда же запропастились их испанские товарищи? Вероятно, из-за этого проклятого таможенного дозора они опоздали, и те, решив, что операция не удалась, ушли.