— Я запомнила ваших ужасных друзей, — сказала Вивьен. — Они, не стесняясь, дали понять, что я вам не пара и не стоит тратить время понапрасну в моей компании. Как звали того высокого угрюмого парня?

— Топ, — ответил Доран, сам с трудом припоминая имя товарища. Он уже много лет не вспоминал о нем.

— Вы поссорились с вашей девушкой в тот вечер?

— Нет, — сказал Доран. — Ничего подобного. — Он забыл, что там происходило.

Ему хотелось закричать, что те друзья ничего для него не значили и тогда, а тем более теперь, десять лет спустя. Лишь она, Вивьен Рельф, представляет для него интерес. Разве она не понимает?

— Вы помните аэропорт? — спросил он.

— Ах, аэропорт, — проговорил Полимус. В его голосе звучала ирония знатока. — Это уже кое-что. С этого места, пожалуйста, поподробней.

За столом раздались нервные смешки. Все с почтением относились к хозяину.

— Я понятия не имею, о чем он говорит, дорогой.

— Так, ерунда, — сказал Доран. — Я однажды увидел вас в аэропорту.

Ему внезапно захотелось свернуть рассказ в присутствии этих людей. Он чувствовал, как у него отнимают что-то ценное, только что обретенное. «Однажды я посвятил тебе стихотворение, Вивьен», — промолвил он про себя, сделав глоток великолепной риохи. Доран понял, что она гораздо лучше принесенного им вина.

Он мог бы гораздо ближе познакомиться с Вивьен Рельф. Узнать ее ближе других женщин, встречавшихся ему в жизни. Да он и хотел этого. Не случилось. Душа Дорана изнывала в отчаянии.

— Какая скука, — подвел итог Вандер.

Обед продолжался, и гости быстро забыли о них.

Мой дом хорошо защищен. Он окружен прочным, как стена, деревянным забором высотой в шесть футов. С улицы во двор заглянуть невозможно. Нижняя кромка калитки почти соприкасается с тротуаром, но открывается легко, никогда не заедает и не болтается. Несколько дней назад, возвращаясь домой, я по привычке с ходу распахнул калитку. На сей раз она не поддалась. Что-то крепко держало дверь изнутри.

Я разозлился, толкнул сильнее и кое-как протиснулся в открывшийся проем. На дорожке лежал, потирая ушибленную голову, неизвестный мне бродяга. Край калитки прилично задел его череп. После минутного замешательства я понял, что происходит. Он забрел сюда с улицы и прилег отдохнуть на солнышке. Живу я неподалеку от рынка. Скорее всего бедолага решил поспать после сытного обеда на близлежащей помойке. Бродяги порой ночевали там, скрываясь от неодобрительных взглядов.

Мой удар, однако, не причинил ему значительного вреда. Незнакомец издал какие-то нечленораздельные, скрежещущие звуки и перевалился на другой бок.

Вслед за этим между нами произошел весьма странный разговор.

— С тобой все в порядке? — спросил я нарочито сердито, испытывая некоторое чувство вины.

— Да, — отвечал он. Приглядевшись к его лысине, я сразу увидел, что серьезных повреждений нет.

— Нашел место, где спать, — с ходу придумал я, что сказать в свое оправдание.

Бродяга пробормотал что-то вроде: «За все приходится платить».

— Что ты говоришь? — хотел уточнить я.

— Во всяком случае, мы в расчете, — сказал он.

Или что-то типа того. Убедившись, что бродяга не получил никаких повреждений и сам по себе довольно безобиден, я направился к двери.

— Не рискуй так больше, — посоветовал я на прощание.

— Не беспокойся, — ответил он.

Я вошел в дом и на мгновение задумался о происшедшем. Только что по моей вине человек получил удар по голове калиткой. Что-то внутри меня настойчиво говорило, что это событие из ряда вон выходящее, крайность. Инцидент вызывал беспокойство. Я определенно никогда раньше не делал ничего подобного.

Однако потихоньку все пришло в норму. Я просто не мог долго размышлять о таких пустяках.

Собственно, рассказал я об этом эпизоде только потому, что он проливает некий свет на случившееся с Мэтью.

В средней школе мы с Мэтью частенько практиковали одну шутку, которая, по моему мнению, характеризовала наше чувство юмора тех лет. В школе проводился факультатив для музыкально одаренных учеников. По этой причине, а может, и вообще без всякой причины, в центре фойе стоял большой бронзовый бюст Тосканини. Великий дирижер невозмутимо взирал на нас с видом полного превосходства. Слегка окислившиеся густые волосы откинуты назад: по замыслу скульптора, их ласкал нежный ветерок. Его запросто можно было принять за какого-нибудь генерала или знаменитого футболиста, но именная дощечка на подножии пьедестала сообщала, что перед нами не кто иной, как маэстро Тосканини. Мне кажется, только мы с Мэтью обращали внимание на скульптуру. Вряд ли кто-то из других учеников подтвердил бы существование бюста, если бы мы заговорили с ним о Тосканини. Да мы никогда и не заговаривали.

Казалось, между нами и неким невидимым охранником или сторожем сохранялась негласная договоренность относительно традиционного розыгрыша. Каждую неделю в течение всего полугодия мы с Мэтью после уроков водружали вырезанные из бумаги очки с веревочками на сверкающие глаза дирижера. К нашему утреннему приходу в школу очков на месте уже не было. Возможно, их снимали через несколько минут после нашего ухода, но это не играло никакой роли. Бумажные очки довольно смешно смотрелись на бронзе, однако здесь шутка только начиналась.

На самом деле нас прикалывало бесконечное повторение фразы: «Очки Тосканини». Будто они являлись некой вехой, придававшей нам уверенности в непредсказуемом и хаотичном мире. О чем бы мы ни говорили, всегда можно было к месту и не к месту сослаться на очки. «Что тут непонятного, старик? Все ясно. Как очки Тосканини». «Круто, чувак, как очки Тосканини». Или: «Это может подождать, как очки Тосканини». Если один из нас забывал то, что хотел сказать, другой осторожно намекал: «Речь идет об очках Тосканини?»

Невинное развлечение касалось тщетности мирской суеты и в то же время закаляло волю, формируя наши личности. Если очки долго не упоминались в разговоре, нам явно чего-то не хватало. Казалось, весь наш мир держался на этой шутке. Бумажные очки символизировали слабый детский протест против прочного бронзового мира взрослых. Жизнеспособны ли мы? Надо ли нам в чем-то убеждать других или достаточно вселить веру в самих себя?

В школьной жизни эти вопросы играли значительную роль. Пусть мы считали себя умнее учительницы английского языка, тем не менее она могла спокойно провалить нас на экзаменах зато, что мы убегали с уроков и курили травку в парке. Справедливо ли это? Мы бросили вызов, и она его приняла. Когда пришло время поступать в колледж, мы вдруг поняли, чего стоили наши проделки. Вы никогда не попадете в престижное высшее учебное заведение посредством всяких там шуточек.

Однако у меня все получилось. Для написания сочинения при поступлении в Йельский университет я воспользовался десятистраничным комиксом, где героя обуревали духовные поиски. Работа заняла три недели. В течение этого времени я претерпел больше мучений, чем за четыре года обучения в старших классах. В жизни так не горбатился. Помню, всерьез обеспокоенный Мэтью тогда часто заходил проведать меня. Я ничего толком не мог ему объяснить.

Навеянное комиксом эссе привело к необычному диалогу с преподавателем университета. Он с ходу задал вопрос о моей любимой книге. Я назвал «Путешествия по арабской пустыне». Никогда не читал это произведение. Мой ответ огорошил его.

— Я тоже без ума от этой книги, — сказал он. — Не думал, что молодые люди читают нечто подобное.

— Знаете, самообразование — мое хобби.

Я надеялся, конечно, тем самым увеличить свой проходной балл. Не знаю наверняка, помогло ли это, только после собеседования, в ходе которого выявилось такое счастливое совпадение, куратор чуть ли не гладил меня по голове. К счастью, он так и не спросил, чем мне понравились «Путешествия».