Она казалась себе огромным неповоротливым пауком, летящим и крутящимся на паутине. Но хорошо уже то, что ее спускают с этой громадины. Приземлившись у подножия, она отвязала веревку, с облегчением выпрямилась, твердо стоя на безопасной земле, и поглядела вверх. Тут под ногой поехал камень, и она больно шлепнулась на жесткую землю.

— Все в порядке?! — крикнул сверху Лоренс. От жалости к себе и унижения у нее на глаза навернулись слезы. Встав на четвереньки и держась за маленькую сосенку, она поднялась и вскинула голову к сочувствующим лицам спутников.

— Ну конечно, все в порядке! — бросила она. Слава богу, мучения кончились. По крайней мере, за этот день Эшли убедилась, что такие прогулки не для нее. Как жаль, ведь она так любит природу.

— Пойдем-ка вон туда в тень и посмотрим, что у нас на ланч, а? Потом вы, малыши, можете еще полазить, а мы, старички, соснем чуток.

Голос Лоренса раздался неожиданно. Эшли даже не слышала, как он подошел. Не взяв протянутой руки, она встала и начала осторожно пробираться к валуну, на котором они оставили корзину и термос. Есть не хотелось, но она решила, что немножко вкусненького одолеет. На природе ей остается пальма первенства лишь в любви к пикникам. В корзине оказались курица, салат, бутерброды с ветчиной и пирог с брусникой. Открывая банки, Эшли с радостью ощутила, что аппетит у нее вовсе не испортился.

Мальчики быстро подкрепились и убежали. Лоренс растянулся на клетчатом пледе и тронул капельку джема у нее на губах.

— Еще один тон к твоей пламенеющей одежде — и от тебя ничего не останется, — с мягким ехидством заметил он. — Ты не чувствуешь этого? — Увидев ее недоуменный взгляд, он добавил: — Для того, кто умеет чувствовать цвет и пренебрегает всеми условностями хорошего вкуса, это было бы неплохим наказанием.

Ей стало душно от злости, но она ни за что не хотела этого показать.

— Цвета сами по себе замечательные, — возразила Эшли, — может, просто выгорели и смылись. Очень нестойкие краски.

Лоренс в отчаянии покачал головой, протянул к ней руку и нежно обхватил щиколотку.

— Радость моя, ты в самом деле не знаешь, что творишь? Кому или чему ты мстишь? Ты вообще задумывалась над этим?

Эшли помотала головой. Задумываться она не любила, и, как только мысли заходили в неприятный тупик, она направляла их в иное русло. Правда, в последнее время это стало удаваться все реже и реже. Она ответила с долей сарказма:

— Кажется, ты собираешься прочесть послеобеденную лекцию… для моей же пользы, разумеется.

— По-моему, уже давно пора тебя кое-чему научить, — сухо сказал он и сжал ее щиколотку. Она поежилась. — Абсолютно ясно, что в твоем воспитании упущен ряд моментов.

Эшли приуныла и поискала глазами ребят, но они резвились у подножия, осаждая валуны, а ей приходилось выслушивать наставления, словно какой-нибудь пленнице.

— Сколько тебе было лет, когда умерла твоя мать?

Такого вопроса она не ожидала и изумленно уставилась на Лоренса.

— Девять, почти десять.

— И как это ты восприняла?

— А как, по-твоему, я должна была это воспринять?! — огрызнулась Эшли. — Я чувствовала себя уничтоженной, потерянной, брошенной.

— И кто за тобой ухаживал после этого? Чарли? Бабушка с дедушкой?

Она коротко рассмеялась.

— Тебе бы только поиздеваться. Мои достопочтенные бабка с дедом даже не послали маме открытку с пожеланием здоровья, когда ее положили в больницу. Для них мама умерла в тот день, когда выпорхнула из родного гнезда вместе с Чарли. — Эшли яростно комкала салфетку.

А Чарли… Думаешь, кто за ним ухаживал — укладывал спать, когда он напивался до потери пульса, заставлял переодеваться, когда белье становилось неприлично грязным? Кормил хотя бы раз в день? Ты думаешь, мы держали домработницу? На какие шиши? Боже, если мне удавалось наскрести немного денег, я чувствовала себя на седьмом небе. Чарли пропивал все, что зарабатывал, а получал он немного, ибо всего лишь марал безвкусные пейзажи для туристов. Он специально делал их побезвкуснее и забавлялся, когда самые худшие продавались в первую очередь. — Она горестно вздохнула.

Лоренс слушал, не перебивая и бережно придерживая ее щиколотку, словно она была из хрусталя.

— И это не наводит тебя на мысль? — тихо спросил он.

— На какую мысль? — отозвалась она, и тотчас догадки запрудили ее мозг. Эшли представила себя ребенком, подражающим единственному человеку — своему отцу, который порою надолго забывал о ее существовании. Он рисовал, пил, ругался, богохульничал, а она все это усваивала. Ей было не за что больше ухватиться, и она росла под его влиянием — озлобленный, молчаливый, худой и чумазый ребенок с сердитыми изумрудными глазами и лохматой шапкой каштановых волос.

Мать — спокойная, милая, далекая — никогда не имела влияния на Эшли, ее образ таял в тумане болезни и печали, отступал все дальше и дальше. С самого начала Эшли привязалась к отцу, он был ее кумиром — здоровенный, рыжегривый, полугений-полуребенок, своенравный и капризный. Вокруг него всегда вились женщины: натурщицы, клиентки; никто не мог устоять против его обаяния, даже тогда, когда Кандида была его единственной принцессой. Некоторые женщины брались было для вида за воспитание Эшли, но никто из них не задерживался в доме дольше полугода. Спасибо и на том, что какой-то из них удалось уговорить Чарли отослать дочку в школу-интернат. Но это случилось так поздно, что догнать одноклассников и ликвидировать многочисленные пробелы было невозможно. Если бы не живопись, она бы пропала.

Все это она излила Лоренсу. Он слушал ее не прерывая. Солнце уже почти зашло за гору, и на золотисто-зеленую траву стали наползать дымчатые тени. Эшли неподвижно и бессмысленно смотрела на свои сжатые кулаки, мысли ее все еще были обращены в прошлое. Лишь когда ласковая, теплая рука Лоренса участливо обняла ее за плечи, Эшли подняла глаза и произнесла дрогнувшим голосом:

— У меня ощущение, будто я только что была в кино на дневном сеансе и вот снова вышла на свет. Меня всегда поражает, что все вне кинотеатра остается на своих местах.

Она немного неестественно рассмеялась, но Лоренс не обратил на это внимания. Теплый свет его глаз был для нее целительным бальзамом, залечивающим раны прошлого.

— Некоторые от такой жизни стонут, другие лупят по боксерской груше, — тихо произнес он. — Ты же переживаешь это по-своему. В своем особом стиле, — добавил он с чуть заметным лукавством.

— Но почему именно сейчас меня прорвало? Боже мой, уже много лет я считаю все это древностью. По-моему, все это время я держалась вполне ничего. С такой-то ношей…

— Это должно было когда-нибудь излиться, — объяснил Лоренс. — Вражда, злоба, как ни назови. Чего только не переживает малышка, если ее не принимают бабушка и дедушка, если она растет без матери, если отец не замечает ее в своих порочных увеселениях! Я, конечно, не психолог, Эшли, но мне было совершенно очевидно, что в глубине твоего прелестного существа таится горькая обида. Роберт Олстон…

— Робби! — усмехнулась она. — Уж не собираешься ли ты объяснить мне, что он тоже причастен к этой… этой…

— Ты серьезно полагаешь, что была влюблена в него? В человека на двадцать лет старше тебя? Тебе никогда не приходило в голову, что ты ищешь…

— Не смей так говорить. Тоже мне отец нашелся, — процедила она сквозь зубы.

— Хорошо, не буду. Но я уверен, что ты разглядела Олстона насквозь. Он женился на деньгах и вот уже долгие годы позволяет себе мелкие интрижки. Марджи и Глория дружны много лет, и в их круге ни для кого не секрет, как развлекается Робби в ее отсутствие. Как только она появляется, он встает на задние лапки, а она всегда успевает прервать его развлечения, пока дела не зайдут слишком далеко.

В памяти Эшли отозвались голосами обрывки фраз: «Его последняя…», «Кошечка опять сбежала…». Тогда она еще ничего не знала о Марджи и закрывала на это глаза.

— Лоренс, я, право, не знаю, что чувствовала к нему. Но ты должен мне поверить: я не знала, что он женат. Я узнала незадолго до приезда сюда.