Узнав о России, узнал я и то, что за зубчатой спиной гор, как всюду на земле, живут люди. Люди… У каждого свой любимый край, свой горизонт. Человек всю свою жизнь спешит к горизонту. От дверей отцовского чума, который, казалось мне, стоял в центре вселенной, уходил вслед за убегающим горизонтом и я.

…Гуляла весна девчонкой с голубыми мечтами. Тундра подернулась дымкой. Снег, умирая, подарил жизнь травам, цветам, листве. Вечерело. По пологому склону горы солнце катилось к морю на ночлег. Косые его лучи в переливах озерной воды вспыхивали, как янтари. Сбежавшие к ручью олени допивали остатки зари, лениво поднимались на берег и ложились беззаботно под кустики рогов. Детство… Как всё-таки свежи в памяти его следы! Кудрявая ива, ползучие березки, речка. Я вновь на берегу этой безымянной речки. Здесь повороты всех тропинок помню наизусть. Нельзя не помнить. Здесь я рос, ходил на охоту. Так вот же она — всё та же зелёная пойма, по которой я нёс в стойбище свой первый трофей — утку. Я шел к чуму, хмелея от счастья, и ноги не чуяли земли. Я не шел, а летел. И даль становилась как будто светлее. Сияло солнце. Раздвинув широко золотые ресницы, оно глядело на меня с любопытством.

Шагал я, забыв обо всём на свете, и гордо размахивал птицей.

Отец мой, охотник бывалый, сидел около чума, мастерил хорей. Он только взглянул на меня мельком и как ни в чём не бывало снова принялся за дело. «Похвали — загордится, пожалуй», — говорил его взгляд. А в дверях стояла в восторге мать. Она взяла у меня добычу:

— Нум нгарка! Бог велик! И сын мой охотником стал! Приготовлю сегодня самый вкусный обед.

Я ликовал. Забросив иглу и шитьё, как утка, вразвалку, к нам подбежала бабка:

— Внук с добычей пришел! Нум нгарка! Праздник настал! Мало женщине вырастить сына, счастье женщины — вырастить внука!

Я видел, как на её лице, похожем на высохший гриб, разгладились морщины. Бабка обняла меня, поцеловала и, взяв на руки, начала качать. Взгляд мой встретился случайно со взглядом отца, и меня словно огонь лизнул. «Я ж охотник!» — мелькнуло у меня в голове. Напряг все силы и вырвался из бабкиных объятий.

И ещё помню один давно потухший морозный вечер. В чум ввалился белый от инея, как сова, отец. Он бросил на латы двух голубых песцов и сказал:

— У зверя, сын, зорок глаз, но человек — хитрее. Зверь нюхом живет, человек — умом…

Отец очень хотел, чтобы сын его стал таким же охотником, как он сам. Он учил меня и пасти оленей. Но я не пошел отцовской дорогой. И это потому, что в маленьком тесном классе на краю земли то строгая, то ласковая синеглазая русская женщина открыла мне тысячи новых дорог. Те дороги и позвали меня вслед за убегающей чертой горизонта — в далекие, ещё не знакомые мне края. И тихим полярным рассветом закрутилась подо мной земля. Чум, море, ружье да олени — вот, пожалуй, и всё, что знал я, уходя в путь. А потом… Потом произошло со мной что-то подобное сказке. Я поднялся выше птиц. Я же с детства завидовал птицам, жалел, что нет у меня крыльев. И вот подо мной голубые озера с вышитыми серебряной пеной берегами, через тундру и горы ветвятся, как оленьи рога, реки.

Печора… Я много слышал о ней. В сказках и легендах у нас называют её Ивовым морем. Почему Ивовым? — не знаю. Вспомнилось: я иду к Печоре по деревянным длинным мостовым Нарьян-Мара. Тогда я впервые обул ботинки. Непривычно в них, ногам больно. Ботинки на середине дороги снял, завернул в газету и потопал в носках. Легко, хоть до края земли шагай!

Вспомнилось и то, как, чуть грустя по полярным просторам и певучей тишине родной тундры, я впервые сошел по трапу самолета на архангельскую землю.

Город… Мог ли я думать, город, что вот в этот летний день, пропахший всеми ветрами тундры, вольюсь в твой горячий поток? Асфальтовые мостовые. Большие многоэтажные дома. Огромные раскидистые деревья. Люди, люди, люди…

Народ разный. Старики, молодые. У каждого, конечно, заботы, дела…

Я вбирал в себя всё, как губка, но не успевал понять, осмыслить увиденное. Ломило в висках, болела голова. А мир во всём своём многообразии с новой неукротимой силой врывался в меня.

Солнце хлестало лучами по раскаленной мостовой, как водопад. Жара. Окунуться бы в зимнюю ночь! Пот — ручьями. Пересохло во рту. Воды бы! Нет воды… Мне бы в тундру сейчас, глотнуть бы воды ключевой из ладоней. Мне б мороженой нельмы, мерзлого мяса!..

— Мороженое! Покупайте мороженое, — остановил меня звонкий голос.

Чудится, что ли? Нет. За тележкой стоит девчонка в белом и говорит всем прохожим:

— Мороженое! Пломбир, эскимо! Покупайте мороженое!

Я ринулся к девушке и столкнулся с каким-то человеком в соломенной шляпе.

— Так можно и растоптать, — покачал он головой.

Я отошел от него, но снова наткнулся на кого-то другого…

Город, город… Велик ты и тесен. Злюсь на город, на зной, на себя…

Большой вокзал. Гриву дымную вздыбил паровоз. Я ещё никогда не видел настоящего паровоза. А теперь он — чихает, кашляет совсем рядом. Живой!

— Пломбир! Эскимо… Покупайте мороженое, — не умолкала звонкоголосая девушка.

«Эскимос… нашла мне тоже эскимоса! — возмутился я. — Нет, неприлично в городе есть мороженое мясо или рыбу. А сварить — не то. Да и негде сварить».

Но люди подходили к девушке с тележкой, брали у неё что-то белое, как снег, в стаканчиках и тут же начинали есть.

Я тоже купил стаканчик. Вкусно. Тогда я взял сразу пять стаканчиков с белым, сладким и холодным снегом.

— Извините, пожалуйста. Вы на скорый?

Я обернулся и увидел золотоволосую девушку с синими, как утреннее небо, глазами.

— Да. На скорый. А что?

— Ничего, но… Вы из тундры?

— Да.

— Я тоже. С Мезени, то есть. Будем знакомы. — Она протянула руку. — Лида. Я и не думала, что встречу в городе земляка. А далеко едете?

— Нет… Не дальше расстояния, — сказал я и подумал: «Навязчивая какая».

— Знаю… Нам с вами по пути, — улыбнулась лукаво Лида.

— Не хотел бы… Расставание будет… долгим.

— Ты не шути. Я же знаю, куда ты едешь. Улицу знаю, дом. Мне в облоно сказали. Едем! Началась посадка…

Я пошел за Лидой. А в вагоне, когда поезд наращивал скорость, подумал: «Как ясна ты, вчерашняя тропка, и как загадочен будущий путь…» Но я также понял, что в этот трудный час на перепутье мыслей и дорог мне опять помогло русское сердце.

За окошком вагона — ветер. На стыках рельсов стонут колеса. Поезд плавно летит по железной лыжне, по незнакомой, но все же родной земле. Навстречу бегут селенья, леса, мелькают реки, стройки, озера, поля. Мне почему-то становится особенно радостно, хочется петь. Петь всё равно что, лишь бы не молчать.

Подхваченный хором, рванулся из окон раздольный мотив. Полетел ширококрыло над простором. Запел, кажется, весь поезд. Люди пели о кудрявых березках, вольных русских далях, белопенных прибоях черемух, золотоголовых подсолнухах, о любви…

А за окнами вагона всё так же мелькали села, деревни, убегали назад города, зеленые леса. Утром затихающий стон колес прервал голос из репродуктора:

— Граждане пассажиры! Мы прибыли в город-герой Ленинград.

Город шумел, как прибой среди ясного дня. Сплошной бесконечной рекой текли люди… Я в жизни и оленей столько не видел, сколько здесь людей. Удивление и страх сковали у меня язык.

— Ну что, Вася? Куда пойдем — на такси или в автобус?

Я посмотрел молча на Лиду, не решаясь спросить, что такое «такси», «автобус», и сказал:

— Если можно, лучше пешком.

И так мы с чемоданом и сумкой прошагали по всему Невскому от Московского вокзала до набережной реки Мойки.

…Потом началось обычное студенчество без особых жизненных поворотов. С Лидой мы часто встречались: ходили в кино, в театр, коротали вечера под высоким дубом, который до сих пор, подпирая ветвями небо, стоит у входа в главный корпус института. Я учился в восьмом классе школы при институте, а Лида заканчивала математическое отделение дефектологического факультета…