Зачирикали воробьи. Солнце уже шагало по плечу Пай-Хоя. Начинался новый день. Просыпались в домах люди. Потянулись к небу голубые струйки дыма. Микита двинулся к дому директора школы. Дверь открыл сам Геннадий Матвеевич.

— О! Хожевин! Здравствуйте! Это я — Микита.

— Доброе утро! — отозвался директор школы. Он крепко пожал гостю руку. — Проходите. Гостем будете.

— Вода есть, Еннадей Матвеев? Дай-ко наперво воды, — попросил Микита.

— Есть вода, только холодная очень. Самовар сейчас согреем.

— Мне холодная вода надо.

Геннадий Матвеевич подал полный стакан воды. Микита отпил глоток и поднял большой палец.

— Хо-о! Это — наса вода. Сразу сердце проснулось. А то беда! Шевелится сердце в груди, как мохнатый, — и всё. Душно было. А сейчас и глазам светло. — Микита залпом допил стакан и сказал: — Ещё.

— Воды не жалко, да ведь горло простудите.

— Ха-ха-ха-ха! Какой ненец от воды замерзнет?

За чаем Микита Салиндер снова рассказывал о длинной и лютой зиме, об удачной охоте на песца, хвастал успехами бригады: олени здоровы, сохранен почти весь молодняк. Сейчас оленеводы подгоняют стада на места летовок. Спешат аргиши на север. Зима была морозная, значит, жди жаркого лета. Так старые люди говорят. Да и сам Микита может подтвердить, что это правда. Комаров в солнечные дни не бывает, зато уж овод полетит — то снег зимой. Ох и будет хлопот пастухам! А пока стоят прохладные дни, Микита приехал за дочерью. Руки её в хозяйстве — не лишние.

— Надо, надо, — задумчиво сказал Геннадий Матвеевич. — Это долг родителя.

— Надо, конечно, — сказал и Микита, подумал о чём-то и спросил: — Полина, наверно, совсем грамотная стала? — Он был доволен тем, что задал директору такой умный вопрос.

— Да, десять классов она закончила. Можно сказать, что она уже грамотная.

Микита снова подумал, улыбнулся и спросил:

— Куда в тундре с грамотой-то? Зачем она?

— Это грамота-то зачем, Никита Яковлевич?

— Я никогда не учился, а земля меня держит. Хорошо, надежно, надо сказать, держит. Зачем зря бумагу царапать? Какой толк? — Микита заговорил горячо, убежденно. — Тундру надо знать — она тоже, как бумага, белая. Надо понимать её. Вот это настоящая учеба, Полезная. Жить надо учиться.

Директор слегка покраснел. Он откинулся на спинку стула:

— Вы, Никита Яковлевич, не совсем правы. В наше время — мало знать одну тундру. Человек должен знать всю землю… и многое другое. Для этого надо учиться. Вот мы и учим детей…

Микита внимательно выслушал директора, а потом сказал задумчиво:

— Это, конечно, хорошо — много знать. Вот мы, пастухи, что, кроме тундры, знаем? Да ничего не знаем.

— Правильно, Никита Яковлевич. Очень правильно. Вот потому твоей Полине и надо учиться.

— Как? Опять учиться? — Микита вскочил. — Разве мало десяти лет?

Геннадий Матвеевич кивнул:

— Выходит, что мало. Полина учительницей хочет быть.

— Как? Кто тебе это сказал? — Микита стукнул кулаком по столу. — Нет! Дочь моя учиться не будет! Не отдам я Полину учиться! Зачем ей бумага в тундре? Бумага портит человека. Ум коротким делает.

— Почему же — коротким? — поинтересовался директор.

— Хэ! Грамотный человек не на голову, а на бумагу надеется.

Директор искренне удивился: в словах безграмотного ненца была действительно доля истины.

Микита же всё больше распалялся:

— Не отдам я Полину! Ясно тебе, Хожевин? Не отдам!

Геннадий Матвеевич улыбнулся.

— Что зубы-то показываешь, начальник? Я тебе сказал, не отдам, — значит, не отдам.

— Это, Никита Яковлевич, ваше дело. Дочери вашей мы дали образование, долг свой выполнили. Только мы с вами ни о чем не договоримся. Зря спорим. Полина — уже не маленькая, у неё своя голова на плечах, с ней говорите.

Микита тяжело дышал, глаза его сделались почти круглыми, ноздри раздулись. Он долго смотрел на директора, потом сказал:

— И поговорю! Поговорю!

В чуме Едэйка Тайбари жизнь шла своим чередом. Ещё совсем недавно Едэйку казалось, что зима никогда не кончится. Для Едэйка это была зима самых больших удач. Волки ни разу не потревожили стадо во время его дежурства. Песцы, словно зайцы, расплодились в тундре. Каждый день Едэйко возвращался в чум с песцом. Песец сам идёт в руки! Едэйко был доволен удачей… Эх! Знать бы об этом прошлым летом! Какой лешак потянул его за язык? Пять оленей… Пять важенок… пять… Слишком дорогая невеста. Оленей колхоз задаром не дает — надо их заработать бессонными ночами в пургу, дождь, туман, под морозным небом. Песец же — совсем другое дело, его не надо дожидаться от колхоза, он сам лезет в железную пасть капкана. Надо было песцов пообещать за невесту. Но тогда, в день сватовства, мог ли он знать об этом невиданном песцовом годе? К тому же и отец невесты, Микита Салиндер, был упрям, как стальная пружина. А ведь пообещай Едэйко за Полину пятнадцать песцов — согласился бы Микита. Два песца — красная цена оленя. А теперь ничего не поделаешь. Жалко, конечно, отдавать пять оленей, но ведь и Полина хороша — стоит этого. Даже больше стоит. Девушка ещё только-только расцвела. Хорошо, что Едэйко раньше других заметил Полину. О свадьбе Едэйко думал каждый день.

Он не тратил времени попусту. На дежурстве на стойбище он ловил своих лучших оленей и на лужайке готовил упряжку для будущих игр. Устраивал настоящие гонки, состязался с воображаемыми соперниками, учил вожака упряжки выбегать из-под петли тынзея. Тынзей он сам накидывал с нарты на рога оленя. Самое главное, конечно, приучить вожака ходить красивой парящей рысью.

Люди стойбища смеялись над Едэйком:

— Не рано ли, парень, начинаешь встречать День оленевода?

Едэйко добродушно улыбался и говорил:

— Добрый гонщик три года готовит упряжку. Олень — не человек, ему не объяснишь правила, его надо натаскивать.

— Ну-ну, — соглашались пастухи, — твоя правда.

Теперь, когда до начала августа — большого праздника оленеводов — оставалось чуть больше месяца, Едэйко при любой погоде гонял упряжку.

— Никак первую премию хочешь взять, Едэйко? — шутили пастухи.

— Первую не первую, а последним не буду, — коротко отвечал он.

Едэйко занимался не одной упряжкой. Днем ли, ночью ли — на дежурстве в стаде — Едэйко ни минуты не сидел без дела. Он бегал, прыгал в длину и через нарты, метал спортивный топорик, ловил тынзеем шустрых оленят. Всё пригодится. Ещё как пригодится! Не ударять же Едэйку лицом в грязь на собственной свадьбе!

Люди замечали: что-то творится с Едэйкой. А Едэйко и в самом деле был не похож на себя: побледнел, осунулся.

— Заболел, наверно, парень. Совсем заболел.

— Сушат парня чьи-то косы…

Проходили дни, недели. Теперь незакатное солнце уже не смыкало лучистых ресниц, не покидало своих высот. Большая, как небо, тундра утопала в сочной зелени трав и густой листве ивняка, пестрела цветами. Зори полнились птичьим пением. Всё живое доверчиво тянулось к солнцу.

В один из таких чудесных дней упряжка Едэйка летела от стойбища к стойбищу. Жених не задерживался ни в одном чуме. Только ради уважения к хозяевам присаживался за стол, выпивал чашку чаю и снова отправлялся в путь. Не в силах скрыть своего волнения, Едэйко в каждом чуме повторял одно и то же:

— Утром пятого дня запрягайте оленей — и в мой чум. Между моим чумом и чумом Микиты Салиндера все дороги травой обросли. Давно не видели оленьих копыт.

Едэйко говорил, а лицо его покрывалось капельками пота, щеки и уши горели.

— Хорошее дело задумал ты, Едэйко! Дороги нельзя запускать.

Молчанием встретили гостя только в чуме Игны Лаптандера. Едэйко хотел обидеться, но Игна приподнял край оленьей шкуры, что лежала у самых дверей: под шкурами неподвижно лежал Матвей Лаптандер.

— Сегодня земля не смеется, Едэйко, — тихо сказал Игна. — Отец наш ушел.

У Едэйко было язык отнялся. Руки повисли как плети, лицо побледнело.

— Недобрая, конечно, примета в гости к покойнику являться, но… рядом со злом и добро, — снова сказал Игна.