Марина помнила, как её руки потянулись к висевшему на ржавых гвоздях карабину. Выстрела она не запомнила: лишь плечо обожгло — толкнуло в плечо… сделалось больно. И ничего она больше не помнила до той минуты, когда очнулась в палате.

Медленно приоткрылась дверь. Вошел добрый русский старик. Он, как всегда, улыбнулся и, оглянувшись на дверь, предложил:

— Заходите.

Вошла Нина. Марина вздрогнула. И вновь словно толкнуло в плечо, обожгло… в глазах помутилось.

«Что ей здесь нужно? — подумала Марина, точно во сне. — Чего она ещё ждет? Чего хочет?..»

— Убедилась? — спросил старичок.

И, словно бы стыдясь своего появления, своего голоса, Нина лишь прошептала:

— Хорошо, что жива. Ей жить надо…

Ещё что-то хотела сказать, но зашмыгала носом, вышла за дверь.

Как во сне, Марина слышала её легкий, крадущийся шаг в коридоре…

А потом вновь потекли дни, похожие один на другой. Потом за окном полетели снежинки. Потом русский старичок привел в больничную комнату Марины Гриша и Митьку. Пока Марина раздумывала, каким бы словом прогнать из комнаты неверного мужа, доктор бесшумно вынырнул из-за спины ненцев-мужчин, спросил и печально и ласково:

— А как сегодня поживает Марина?

И печаль в его голосе словно ветром сдула Маринину злость. Она даже улыбнулась неожиданно для себя, ответила:

— Коли не грех, хорошо.

И насторожилась. Мужчины переглянулись молча. Гриш издали протянул ей руку; незаметно очутился рядом.

— Здорово, Марина. Когда танцевать будем? — сказал он и улыбнулся.

И он улыбался печально.

Митька покраснел, нерешительно потоптался на месте; покосился на доктора и тоже подался вперед, сказал тихо:

— Здравствуй…

И он не мог скрыть печали в глазах.

— Здорово, здорово! — ответила Марина ему. — Рассказывай, как рыба в это лето попала?.. Как новая жена?

Глядя под ноги, Митька выдавил еле слышно:

— Рыба рыбой. А о ней… Можешь как хочешь думать о ней. Теперь это ничего не изменит… После перелётов не все птицы возвращаются в свои гнездовья…

В комнате сделалось тихо, молчали доктор и Гриш, запнулся на слове и Митька.

Марина смотрела на всех, а видела только Митьку — и ненавидела и почему-то жалела его.

— Давно ли язык твой научился запинаться? — спросила она. — Говори по-человечески, яснее!

Митька молчал; у его глаз задергались жилки, лицо побледнело.

— Нет Паханзеды, — сказал он и опять споткнулся на слове.

Марина облокотилась на подушку, подняла голову.

— Микул на войне, — сказала она, — На фронте. Там певучая пуля не разбирает, в кого бьет. Для неё равны и генерал, и солдат, ты рассказывал. А ты, Митька, в глубоком тылу…

— Рыбаки не вернулись, — сказал он угрюмо.

Доктор шикнул и приставил палец к губам. Но было поздно.

— Какие рыбаки? — спросила Марина и села в постели.

— После, после, больная, — сказал строго доктор. — А вот товарищам уже пора…

Обняв Митьку и Гриша, доктор выпроводил их из палаты. Когда вернулся, Марина упрямо сказала:

— Доктор, о каких рыбаках хотел сказать муж? Бригадир….

И старый доктор вынужден был рассказать Марине о том, как две недели назад буря перевернула в море рыбацкую лодку. Шквал был настолько сильным и неожиданным, что никто из рыбаков не успел воспользоваться даже спасательным поясом. Пока подходили баркасы соседей на помощь, десять человек исчезли в ледяной воде. Чудом спасли Гриша и Митьку. А через два часа подобрали закоченевшую Нину Паханзеду: она держалась за весло. Она умерла по дороге в больницу.

Отвернувшись к окну, Марина тихо заплакала.

И вроде бы Нина ничего такого не сделала для людей, что может врезаться в память. Жила обыкновенной человеческой жизнью. После того, как Микул уехал на фронт, все хлопоты по хозяйству взвалила на свои хрупкие женские плечи: воспитывала сына, недавно вступила в колхоз. Работала она, правда, и в своём хозяйстве и в колхозном не так, как работает женщина в тундре: делала всё, что делают обычно мужчины, — трудилась рядом вровень с мужчинами. И всё равно она при жизни не слышала о себе ни от кого доброго слова. А в минувшую осень по тонкому снегу проводили её в последний путь все до одного жители поселка Пэ-яха-харад. Возможно, это было именно то, о чем мечтала Нина всю свою недолгую жизнь, — признание и уважение людей. Жаль только, что Нина раньше не знала, как её уважают в поселке. Жаль, что люди ещё не научились при жизни быть щедрыми друг к другу.

Иванко тяжело переживал смерть матери: стал молчаливым, избегал встреч с товарищами. А тут ещё вскоре бабушка сломала ногу, и её увезли в дом инвалидов. Где находится этот дом, Иванко не знал. Слышал, что в Оксине. Далеко ли, близко ли до Оксина, Иванко не мог и представить себе. Ведь кроме своего поселка да тундры, он нигде не бывал. Своим домом Иванко считал теперь интернат.

Зима после грустной осени пришла не из легких. Во время осенних штормов пробилось к ненецкому берегу только одно судно с продуктами. Остальные то ли исчезли в море, то ли вернулись в Нарьян-Мар или Архангельск — никто не знал, где они. А потому всё ненецкое побережье зимовало почти без продовольствия. Люди жили в тундре тем, что добывали сами.

Зиму Иванко провел в интернате.

Потом пришла весна. Люди радовались, целовали друг друга, смеялись и кричали:

— Ура! Война кончилась!.. Кончилась война!

Иванку хотя и некого было ждать, но он тоже радовался со всеми людьми: война кончилась!..

Пришло незаметно и лето. Как-то Иванко стоял один на берегу реки, смотрел не по-детски грустными глазами вдаль. Взмахивая пружинистыми крыльями, пролетел над рекой одинокий гусь, и Иванко долго смотрел ему вслед. Белыми парусами проплыли по синему небу два лебедя — исчезли в голубой дали. Иванко подумал о лебедях, и ему сделалось грустно. Вспомнил одинокого гуся, и по щекам потекли слезы. Казалось, о том же шептали у берега и быстрые воды реки:

«И ты один… тоже один… Война кончилась. К твоим товарищам возвращаются отцы, братья. Тебе и ждать некого. И матери у тебя нет. И бабушки… И ты всегда теперь будешь один, как серый гусь, улетевший за реку, в тундру…»

Иванко силился удержать слезы, а они сами лились. Он запрокинул голову — слезы лужицами встали в глазах и вновь полились. Но он не плакал. Он не хотел плакать. Слезы у него почему-то сами лились. И он не видел даже солнца, когда поворачивал голову и смотрел на него: перед ним была лишь похожая на северное сияние радуга.

Иванко вытер слезы. И на душе стало легче. Казалось даже, что слезы смыли в сердце соринки, от которых в нём щемило. Посветлели небо, земля. Солнце смотрело теперь в упор на Иванка, раскинув ослепительно знойные ресницы.

— И-и-ва-ан-ко-о! — услышал он вдруг детский окрик. — Ива-а-ан-ко-о! — кричал Игорь Михайлов, товарищ по интернату.

Он бежал к берегу, за ним шел солдат невысокого роста, пристально смотрел на Иванка.

Иванко насупил брови. Солдат сжимал пальцы обеих рук в одном кулаке и так сильно, что они были белые, Он спросил:

— Иванко! Это ты?

Голос солдата дрожал.

Иванко стоял и молчал. Не скоро ответил он, не зная, что хочет от него незнакомый дядя в военной форме:

— Я.

Солдат схватил Иванка сильными руками, прижал к груди.

— Иванко! Сынок!

Иванко бормотал что-то сквозь слезы, сам не понимал что, и тыкался, и тыкался лицом в пропахшую махоркой шинель — тыкался так, что лицу сделалось больно. Он почему-то всегда думал, что шинель отца именно так должна пахнуть.

— Значит, в интернате живешь? — успокоившись, наконец, отпустив Иванко, спросил Микул, не в силах оторвать глаз от сына. — Значит, колхоз не забыл тебя — сына единоличника Паханзеды?

— Мы колхозники, — сказал Иванко.

— Значит, и солдат Микул Паханзеда тоже колхозник, — сказал Микул. — Бабушку найдём, сынок, будем жить вместе.

Жители поселка Пэ-яха-харад видели в этот день, как долго стояли на берегу два человека — один широкий в плечах, в солдатской шинели, другой ниже ростом, тонок и строен. Они ни на шаг не отходили друг от друга. Люди знали, что это лучший охотник Большеземельской тундры, возвратившийся с войны солдат Микул Паханзеда; после долгой разлуки он разговаривает со своим сыном Иванком, и не мешали ему: пусть говорит. Не надо мешать им. Отцу и сыну есть о чём поговорить после такой разлуки. Пусть говорят.