— Ах ты какой гордый! На хозяина своего похож! — не удержался Делюк, и перед его мысленным взором возникла знакомая ещё с детства островерхая сопка Хурт-вой с маленьким круглым озером на вершине, и будто наяву он увидел надменные лики узколицых ненецких богом — сядэев.

— Пензер! Золотой пензер! — сами по себе шептали губы, и Делюк метнулся к вандеям, где хранились все святыни его чума.

Он прошел вокруг вандея по ходу солнца, сдернул сыромятные ремни, которыми были опутаны лежащие друг на друге оленьи шкуры, достал вонючую шкуру ласки и возвратился к нарте, где с гордо поднятой головой лежал белый менурэй. Делюк подошел к нему. Он трижды провел вокруг его шеи вонючей шкуркой ласки, вытащил из обшитого медью чехла на тасме шиловидный нож и воткнул его в затылок оленя. Тот резко откинул назад голову, упал и, судорожно вздрагивая, затих.

Душа у менурэя ушла в небо…

Делюк много раз видел настоящий пензер в руках знаменитых шаманов, но никогда не касался его рукамии. Он знал, что надо натянуть, распялить на вересковый обруч оленью шкуру, освобожденную от меха и высушенную. Но как это сделать? Одно дело видеть пензер, другое — сделать его своими руками! И сделать так, чтобы он был похож на тот, золотой, который утрами падал на его колени сверху и тут же исчезал. «Может, это был сон?» — снова, сомневаясь, спрашивал себя Делюк, а руки его методично полоскали в теплой воде шкуру белого менурэя, чтобы освободить от шерсти. Третью неделю возился он с этой шкурой. Не пустовал и ненасытный семейный котел. Санэ дважды в день наполняла его до краев жирным мясом мецурэя, варила, а за едой они аккуратно собирали все кости и клали их в замшевый мешок, чтобы потом вместе с рогатой головой увезти всё это на священную гору Хурт-вой.

Всё вроде бы шло как надо, но Делюка донимала тревога: он боялся, что могут обнаружить пропажу, хотя в его чуме вообще никто не появлялся. Это казалось странным и в то же время душу его щекотало любопытство: неужели не обнаружили пропажу? Почему молчат пастухи? Ведь они же видели его, а он, Делюк, усыпил их. Неужели они ничего не рассказали? Делюк не верил тому, что пастухи не помнят о его приезде, а потому он сторонился людей: не ездил в соседние стойбища и чум свой разбивал в низинах между сопками (благо, что дни были осенними: не было ни оводов, ни комаров, ни мошкары), в лощинах под коренным берегом рек, на плешинах между мелкоярником в неглубоких каньонах, куда не проникал сторонний глаз.

И всё же, когда уже был сделан пензер и отвезены на гору Хурт-вой голова и кости менурэя, Делюк решил наведаться в стадо, откуда украл оленя. Ехал он нехотя, сердце и разум протестовали, но его гнало любопытство, которое на этот раз оказалось сильнее воли. А может, и наоборот — упрямая воля его подгоняла? Всё могло быть.

В стаде были не те пастухи, на дежурстве у которых Делюк украл белого менурэя. Встретили его приветливо.

— Давно что-то не видно тебя, Делюк! Какому доброму ветру кланяться, что ты опять у нас? — добродушно спрашивал его широкий в кости ненец с кривыми ногами.

«Откуда они меня знают? — всполошился не на шутку Делюк. — Не они, вовсе не они тогда были! Впервые, вовсе впервые я их вижу. Значит, всё известно!»

— Пастбища смотрел, да вот оленей ваших увидел, — таинственно улыбаясь, сказал Делюк и подумал: «Неужели ещё не знают о пропаже?!»

— Наших! — зло усмехнулся стоявший чуть подальше пастух, рослый, стройный, мало похожий на ненца, и, переступив с ноги на ногу, добавил: — Были бы нашими!..

«Были бы нашими!» — эхом отдалось где-то в самой глубине души Делюка. Напрягая волю, он насупил брови, вытянутыми пальцами левой руки коснулся лба, думая, что бы сказать им, но промолчал, хотя от его взгляда не ускользнули насторожившиеся лица собеседников. «Всё знают они… Хитрят!» — решил Делюк и почувствовал, как лицо его обдало жаром.

— Горе какое у тебя или немочь? — вплотную подошел к нему кривоногий, заметив, как Делюк изменился в лице. Он взял Делюка за рукав малицы и с любопытством заглянул в глаза.

— Да нет, — смущенно отвернулся Делюк, пряча глаза, но в нем вспыхнула вдруг обида и на свою растерянность, и на бесцеремонное любопытство пастухов, которые, как показалось ему, смеются над ним, и уже в следующее мгновение он прошелся тяжелым, режущим взглядом по удивленным глазам собеседников. «Спите! Сейчас же усните! Усните!» — напрягая волю и не шевеля даже губами, молил он мысленно. «Спите!» — повторил еще раз. Теперь в этом своем желании он больше убеждал себя, и тут один за другим пастухи вдруг упали, растянулись на земле, раскидав безвольно руки.

Полуприсев, Делюк от удивления хлопнул себя по коленям ладонями, засмеялся громко, и ему показалось, что его раскатистый смех повторило эхо.

— Не чудо ли это? А? — расплываясь в довольной улыбке, Делюк не то спрашивал себя, не то удивлялся безвольности пастухов, и тут же его осенила мысль: «А что если десятка два-три оленей угоню? Чем я хуже Игны Микита или Сэхэро Егора, которые тем и живут, что чужих оленей угоняют?!»

Делюк подошел к спящим пастухам, хотел повернуть набок, но не решился и сказал:

— Спите! Крепко спите! И забудьте всё, что слышали ваши уши и видели глаза!..

Пастухи спали, а тридцать пять оленей, подгоняемые резвой упряжкой Делюка, неслись по холмистой тундре, как облако по штормовому небу. Делюк ехал, улыбаясь своим мыслям, но время от времени всё же оглядывался назад: нет ли погони? Под голубым высоким небом тундра лежала спокойно в своей обычной меланхолической задумчивости. Нет, никто не гнался за Делюком, даже никто не думал об этом, хотя сам Делюк серьезно опасался, потому что тридцать пять оленей — не один олень: не скоро угонишь их в котел, да и, кроме того, в его чуме в любое время мог появиться посторонний: откуда олени? А в тундре многие знают, что у Делюка всего лишь тридцать оленей.

Тадане настороженно встретила внука:

— Что ты, Делюк? В лямку Сэхэро Егора запрягся? Откуда пригнал оленей? Чьи они?

— В тундре нашел. В туман, видимо, откололись от чьего-то стада, — хитро щуря один глаз, соврал Делюк. — По клейму на ушах двух оленей догадываюсь, что они когда-то Сядэю Назару принадлежали. А теперь они — мои.

— Вэй-вэй! Грех-то какой! — как бы отталкиваясь руками от груди внука, Тадане стала отходить назад. — Сейчас же гони обратно! Скорее! Богач увидит и подумает, что ты их украл. Гони обратно! Не суйся глупой куропаткой в петлю греха!..

— Э-хэ! — усмехнулся Делюк. — Как бы не так! Кому нужны олени — пусть сами забирают. Я от своего чума никуда не погоню оленей. Не для того я их сюда гнал!..

— Грех так делать, внучек! И люди все от тебя отвернутся, — глухо сказала бабушка, потемнев лицом.

— Я, бабушка, не боюсь греха. И людей не боюсь, — насмешливо отозвался Делюк и начал распрягать упряжных.

Старуха махнула рукой, отвернулась и пошла в чум. Она больше не показывалась. Не высовывала носа и мать. А Делюк торопливо клеймил оленей и раскаленным железом обжигал края срезов на ушах. Это он делал для того, чтобы не текла кровь и чтобы срезы на ушах животных казались старыми, если кто-то сегодня или завтра взглянет на клеймо.

Угасал медленно день, просто погружался в сумерки. На стойбище было уже всё спокойно. Волоча за жабры щуку, которую, видимо, поймали в речном омуте, возвращались в чум Ябтако и Ламдоко. Довольные небывалой удачей, они ничего не замечали вокруг. Вдвое увеличившееся стадо мирно разбредалось по пастбищу. Делюк гордо поглядывал на оленей, а памятью зрения, как наяву, он снова видел спящих на земле пастухов. Губы его кривила самодовольная улыбка.

— Ямдать, пожалуй, надо… Сегодня же, — сказал Делюк после горячего утреннего чая.

В тундре слову хозяина стойбища обычно не перечат, его решение окончательно и сомнению не подлежит.

Женщины быстро убрали посуду и занялись разборкой чума. Делюк вместе с братьями возился с постромками возов. Но вот стоявший возле брата Ябтако открыл широко глаза и, запрыгав на месте, крикнул: