– Какие короткие перегоны между станциями! – удивился я.
– Иногда не больше трехсот метров, – усмехнулся Мориа. – С одной станции можно увидеть другую!
На площади Согласия мы сделали переход. Меня удивили узкие грязноватые коридорчики, исписанные граффити. Но и там умудрялись стоять певцы и музыканты со скрипками, бубнами. У выхода давали незамысловатый кукольный спектакль: Пьеро, Арлекин, Коломбина, изрядно потрепанные временем, двигались в руках немолодого уже человека с грустными глазами. Мориа бросил ему несколько монет.
Наконец мы вышли из подземки на станции «Дефанс».
– Почему ты привез нас сюда? – с удивлением оглядывался я.
– Это тоже другой Париж! – ответил Мориа. – Ты вряд ли увидишь его таким. Я покажу тебе то, чего ты точно не увидишь. Днем Дефанс – роскошный бизнес-центр. А ночью… Чего тут только нет по ночам! Настоящий Манхэттен Парижа!
– Ну и чем замечательно это место? У каждого города есть свой Сити.
– Это необычный район, – продолжил Мориа. – Непонятно, принадлежит он вообще Парижу или нет. Хотя легкий луч на карте легко проводит прямую от Лувра через Елисейские Поля и Триумфальную арку как раз сюда. Тут установили монумент участникам обороны Парижа. Присмотритесь повнимательнее! Дефанс на самом деле парит в воздухе. Еще одна из парижских иллюзий. Когда-то здесь махали крыльями ветряные мельницы. Сегодня мы дважды были под землей, а сейчас мы над ней.
– Как это? – недоумевала цыганка.
– Дело в том, что район Дефанс стоит на циклопических размеров искусственной бетонной плите, которая возвышается над остальным городом, домами, магистралями. В этом смысле он как будто парит в воздухе. Вместе со всеми его зеркальными и бетонными небоскребами… А они тоже не совсем обычные. Вон та белая бетонная башня называется Ева…
– И все-таки я не понимаю, чем может быть интересен Дефанс, – сказал я. – Обычный бизнес-центр мегаполиса!
– Через несколько минут будет полная подсветка, – заверил Мориа. – Ты увидишь, как опустевшие офисы запылают разноцветными огнями. Это ли не квинтэссенция столичного сюра? И еще я знаю, как подняться на одну из самых высоких башен. Сейчас мы сделаем это, и перед нами как на ладони будет весь Париж!
– Небоскребы давят. Рядом с ними я чувствую себя такой маленькой… – прошептала Моника, кутаясь в шаль.
– В этом и задумка! Крошечный человек – жертва большого города-монстра. Но мне этот район интересен тем, – сказал Мориа, – что его называют символом нового Парижа. Я в скепсисе относительно будущего больших городов, и тем не менее, зрелище завораживает, не правда ли? Париж! Вторая столица мира, после Нью-Йорка. Вон на ту башню мы сейчас поднимемся!
И действительно, с черного хода мы вошли в одну из башен и на скоростном лифте мгновенно поднялись на самый верх, очутившись то ли на балконе, то ли на смотровой площадке. Перед нами, заливаясь ночными огнями, лежал Дефанс.
– Укрывайтесь! – скомандовал Мориа. – Тут всегда ветрено. Высоко!
Неожиданно распахнувшаяся с высоты перспектива района на самом деле поражала. Взору открывался другой Париж: стекло, бетон, взметнувшиеся к небу башни, разноцветные подсветки. Огромные кубы, эллипсы, треугольники, квадраты сооружений, раставленные вокруг, заворожили и несколько испугали даже меня.
– Кажется, что тут царит хаос? – Мориа поймал мой взгляд. – Ничего подобного! Десятки архитекторов на протяжении многих лет проектировали эти «кубики», чтобы создать видимость гармонии.
– Возможно. Хотя мне больше по душе старый добрый центр Парижа.
– А что, разве есть какая-то значительная разница? – улыбнулся старик. – Если приглядеться – никакой. Кругом камень и стекло. Только формы меняются. Вон там фонтан, видите?
– Видим! – сказали хором мы с Моникой.
– Это фонтан Агама. В нем не только вода, но свет и музыка. А чуть в сторону, напротив торгового центра, скульптура Моретти «Монстр»… Впрочем, меня давно не привлекает подобное искусство.
– А что там за зеркальная башня? – спросил я.
– Называется «Манхэттен». Когда глядишь на нее, кажется, что вокруг все бесконечно и хаотично движется. Но это всего лишь мираж.
– Там какая-то арка, больше на куб похожая, – задумчиво проговорила Моника, заворачиваясь в шаль. – Это и есть зна ме нитая арка Дефанс? Я ее совсем другой представляла.
– Да, она самая. Стекло и итальянский мрамор. Арка Кару сели, Тюильри, площадь Согласия, Елисейские Поля и эта арка создают единый гигантский проспект, устремленную линию.
Мы завороженно следили за рукой Мориа.
– В самом деле! – воскликнула Моника удивленно.
– Города растут, меняют лица, но суть их остается прежней. Вам не страшно представить, что вот в той башне, например, сейчас тысячи людей сидят в своих квартирах. Им кажется, что жизнь стабильна и они обрели статус, положение, а материальное благосостояние позволяет им претендовать на несколько десятков метров в новомодном здании. Они пьют, едят, плачут, смеются, занимаются сексом. Но на самом деле у них ничего нет. Потому что рано или поздно стекло и бетон тоже превратятся в прах. И все, что у них останется, – это только маленькая субстанция, называемая душой, которую нельзя потрогать, заложить в банке, обменять, как надоевшую квартиру… И только с этой поклажей они будут вынуждены идти дальше, когда чудовищные катаклизмы разрушат даже эти великолепные, сияющие огнями небоскребы…
– Ты веришь в переселение душ? – вопросил я.
– А разве у тебя есть повод усомниться в этом? – отрубил Мориа и посмотрел на меня так, что у меня дрожь пробежала по телу от его жгучего взгляда. – Разве на войне ты не задавался вопросом, отчего одни люди гибнут на взлете, а другие еще долго бредут по жизни, разгребаясь с ворохом старых проблем?
– Откуда ты знаешь, что я был на войне? – насторожился я.
– Ты проговорился, когда выпил, – старик посмотрел куда-то сквозь меня. – Я уже довольно много знаю о тебе. Когда-то, когда я сам был молод, вокруг меня водилось обилие разных учителей, просветленных, гуру и еще больше тех, кто называл себя таковыми. Время было такое. Я не помню ничего из их рассказов, кроме того что душа – вечная кочевница, которая неустанно чего-то ищет, передвигаясь из жизни в жизнь. Разве не смешно, вспоминая об этом, глядеть на бетонные джунгли?
– Давайте спускаться – я замерзла! – жалобно попросила Моника.
Я бросил жадный взгляд на Дефанс. Детали моего материала о парижском клошаре все яснее вырисовывались у меня в голове.
Вечером мы сидели со стариком за стаканчиком вина. Моника ушла отдыхать раньше. Седой, похожий на сатира, устал за долгий день и немного захмелел.
– Почему ты живешь один? Почему ушел от мира? Ведь так было не всегда? – спросил я, выждав подходящий момент, когда Мориа немного расслабился.
– Я бесконечно разочаровался в том, что происходит. В политике, в культуре, в отношениях. Прессой подменили людям мозги, заставили усваивать чужие нормы поведения, пристрастия, привычки. СМИ навязывают полуфабрикаты, которые можно заглатывать целиком, не пережевывая. Эйфория потребления стала выше религиозного экстаза. Кино, телевидение, реклама подменяют все остальное: люди разучились самостоятельно мыслить. Виртуальная реальность стала единственной приемлемой нормой бытия. При этом медиа тоже пере живает кризис: информация устаревает быстрее, чем ее успевают обнародовать. Каббалисты в Цфате как-то говорили мне, что оболочки – клиппот – порождают миллионы призра ков-големов, не способных мыслить. Всевозможные оболочки, прежде всего медийные, – это сегодняшняя реальность. Я не могу этого выносить. Уверен, что попытка тотального контроля системы извне неизбежно приводит к краху личности. Наверно, я чувствовал, что он близок и хотел его избежать… – Мориа стрельнул у меня сигарету и закурил.
– Ты думаешь, в мире наступил тотальный контроль?
– Именно! Сохраняются только островки свободы. И чтобы спасти себя, надо уходить в сторону. Система поглощает, топчет и навязывает свои жизненные приоритеты. Если ты другой – она уничтожает тебя. Самые свободолюбивые идолы толпы в какой-то момент тоже становятся заложниками Системы. Как Че Гевара, например. Его, превращенного в символ, в идола, Система использует сегодня для оболванивая тысяч молодых людей во всем мире. Свободным можно быть, только нарушив границы Системы, сохранив индивидуальные цен ности… Это не означает, впрочем, отрицания предыдущих культурных накоплений. И полной маргинализации личности. Я читал, что один из ваших русских царей разыграл свою смерть и ушел от мира.
