– Откуда будешь? – спросил он.
– Из Эл-Эя.
– Давно?
– Уже месяц.
– И почему именно в Париж?
– Тут выживать как-то легче. Можно запросто кому угодно прийти и поесть в бесплатной столовой. В Америке об этом мечтать не приходится. К тому же там невозможно заниматься творчеством. Все куплено, к продюсерским центрам не пробиться. Востребована только коммерческая музыка, попса. За выступления в клубах надо платить большие деньги. Даже в районе пляжа Венеция… А ведь когда-то там начинали «Дорз» – самая независимая группа всех времен и народов!
– Держи! – Мориа, улыбаясь, похлопал парня по плечу и дал бродячему музыканту несколько купюр. – Хотя про «Дорз» ты заблуждаешься. Они тоже были в плену. Как и многие другие тогда, впрочем. Играй дальше, если уверен, что ты на правильном пути! В Париже действительно возможно все!
Парень от изумления не смог нас поблагодарить, только следил за движениями старика удивленно. Старик с мгновенно посерьезневшим выражением лица прошел к кассе и купил нам билеты.
– Почему ты дал ему деньги? – изумился я.
– Знаешь историю Рода Стюарта?
– Известного музыканта, певца? У него еще, кажется, вокал считается уникальным – с хрипотцой?
– Да, да, – раздраженно закивал Мориа, – только он не всегда был известным и вокал его «с расщеплением» не всегда считали выдающимся. Однажды молодой бродяга, мечтавший к тому же о карьере футболиста, спел для пьяной компании на улице да и заснул прямо на тротуаре. А утром нашел в кармане записку – приглашение в продюсерский центр. Кто знает, может, этому парню тоже повезет. Едем теперь!
– А правда, что в Москве красивое метро? – спросила Моника. – Многие говорят об этом. А еще, что на экскурсии туда ходят.
– Правда, – ответил я. – Самые красивые станции построены в тридцатые годы прошлого века, во времена, когда страной руководил Сталин. Поэтому они – памятник имперской роскоши того времени: высокие потолки, статуи, полудрагоценные камни, украшения… Мне всегда казалось, в них что-то от греческих храмов. Еще у нас есть веселые дежурные, они разговаривают с пассажирами через громкоговоритель и очень поднимают настроение по утрам. Кстати, недавно появилась станция, повторяющая вход в метро «Пер-Лашез»…
– Хорошо, хоть не вход на кладбище! Парижское метро, наверно, не так пафосно, для туристов существуют отдельные станции и специальные поезда. В вестибюле центральной станции «Пале-Рояль» стоят копии скульптур из Лувра, на станции «Эколь Милитэр» – копии статуй Родена. На станциях «RER», они просторнее, – бывает, даже дегустации вина проходят, праздники устраивают, – вступил в разговор Мориа.
– В Москве пока такое, по-моему, в голову никому не приходило.
– А зря! Метро – это место, где человек проводит много времени. В Париже говорят «метро – було – додо» (метро, работа, сон). Украшений минимум. Хотя оно одно из старейших в мире, и тоже есть красивые станции.
Платформы на станции оказались разнесенными по разным сторонам путей. Мориа нажал кнопку на двери вагона, и мы вошли в вагон, где было довольно много праздных афрофранцузов. Старику Мориа никто и не подумал уступить место, хотя публика преобладала молодежная. Он, однако, и не претендовал на уважение к сединам, весело поглядывая по сторонам.
– У парижского метро странная биография, – повернулся к нам Мориа. – Первые линии прокладывали под улицами так, чтобы не задеть подвалы и погреба домов. Поэтому некоторые ветки получились кривыми, а многие станции вынесены немного вбок. Первые вагончики были деревянными…
– Видишь, там спят бомжи! – старик показал на начало вагона.
– Они целый день катаются в метро? У нас некоторые бомжи так поступают на кольцевой линии. Спят целый день, к ним подойти боятся. В час пик бывает: поезд полный, а только там, где спит бомж, никого! Пока милиция его не вытащит.
– Да, и такое бывает, хотя тут бомжа никто не выкурит из метро – нельзя оскорблять человеческое достоинство. В метро всегда тепло, люди, общение, можно нормально на лавках поспать. На многих станциях есть душ, можно помыться. Особенно это актуально зимой, когда некоторые станции метро специально не закрывают, чтобы бездомные могли там греться. Например, «Бон Нувель» у нас культовое для них место. Минус тринадцать в Париже равносильно для городских бродяг бедствию.
– Справедливое решение, наверное, – с некоторым сомнением изрек я. – В Москве такого нет, хотя морозы по крепче парижских. Власти боятся, что метро может превратиться в клоаку, как стало с вокзалами. Одно время там было просто страшно находиться. Я лично знавал одну бабульку, она на Павелецком вокзале, в центре Москвы, прожила восемнадцать лет! Или ты считаешь, гуманней оставлять людей мерзнуть на улицах?
– Не знаю, – нахмурился Мориа. – У любого решения всегда есть две стороны. Вечерами в парижском метро от бомжей не протолкнуться. Со всем своим скарбом устраиваются в проходах, на скамейках. Кого только нет – пьяные, больные СПИДом, наркоманы… И помогать им бесполезно, к сожалению. Любая помощь будет тотчас же пропита. Хотя, пока других вариантов помощи нет, и это хорошо. Зимой в Париже интересная картина. Многие парижские бомжи тянутся на юг, где не так холодно и пропитание достать легче, а в Париж перебираются бездомные из Северной Европы. Они в метро с радостью ночуют!
– Надо же! – удивился я. – Никогда не слышал о таком. Хотя в чем-то ты прав. В России большинство бомжей – далеко не убежденные бродяги и романтики, у многих судимости. Люди попадают на улицу не по философским убежде ниям, а из-за сложных жизненных обстоятельств: спиваются, остаются без жилья, без помощи родственников… Полно беспризорников, нелегальных мигрантов туча. Я, например, общался с живущими в подвале в центре Москвы. Так они вообще проказой больны. И это – двадцать первый век!
– Ужас какой! – содрогнулась Моника.
– От социальных полумер результата не будет… – продолжил я. – Насмотрелся по самое некуда на французские бомжовые траблы, хотя законодательство тут мягкое. В России на этот люд наплевать и тем, кто наверху, и тем, кто посередине. А уж кто внизу… Надо не кормить голодных рыбой, а научить их ее ловить.
– Если тебе удастся вернуть хоть кого-то из них в общество, чтобы они захотели самостоятельно рыбу ловить, тебе надо выдать орден!
– Думаю, не выйдет… – сказала Моника, с тоской глядя через окно вагона на троих бомжей, мирно спящих на полу у турникета. – По крайней мере, не со всеми.
– А разве нищие, вроде нас, не пытаются выкрутиться и пройти бесплатно? – удивился я. – Смотри, вон там два парня через ограждение перепрыгнули.
– Лучше так не делать, – предостерег старик. – В парижском метро билеты проверяют не только на входе, но и на выхо де. К тому же камеры стоят на большинстве станций. Этих ребят возьмут «тепленькими», когда они соберутся на выход, а может, и раньше. Тут давно все под наблюдением. Большой Брат не дремлет! Тех, у кого билетов нет, ждут долгие разборки в полиции. Нам это сейчас точно не надо.
– Держи рюкзак впереди себя! – озабоченно предупредила меня Моника, увидев, как на следующей станции шумной толпой в вагон, создавая давку, зашли несколько молодых говорливых албанок в пестрых одеждах, с детьми на руках. – Это карманницы.
Я кивнул понимающе.
– Во время войны в метро укрывались люди… – задумчиво продолжил Мориа. – А станцию «Пляс де Фет» переоборудовали в завод по строительству аэропланов. Под землей перемещали грузы.
– Снова катакомбы! – произнес я. – Правда, у каждой столицы – свои подземелья.
– Самый глубокий вход в метро находится на площади Аббатис.
– Не люблю метро, – кивнула Моника. – В нем тоже есть что-то потустороннее. Скорей бы на улицу!
– Это ты зря… – протянул старик. – В любой потусторонности есть нечто влекущее. Одни гимаровские решетки в парижском метро чего стоят! Изящное «добро пожаловать в царство Аида!».
На следующей станции в вагон вошел пожилой аккордеонист, который лихо забабахал на раздолбанном инструменте «Катюшу». Люди в большинстве своем не обращали на исполнителя никакого внимания. Несколько парижан, включая Мориа, кинули ему монетки.
