Я уже говорил выше, формулируя ряд определений, что экономическая структура обусловливает, во-вторых, направленность, а также в значительной степени и косвенно — объекты воображения и мышления в произведениях искусства и в том, что создается религией и наукой. Сформулировать это по-иному или выйти за пределы сказанного означало бы сознательно вступить на путь, ведущий к абсурду.
Этим определением прежде всего опровергается нелепая идеалистическая точка зрения, согласно которой искусство, религия и наука суть субъективные и исторические производные художественного, религиозного или научного духа, якобы последовательно проявляющегося сообразно собственному эволюционному ритму, который обусловливается материальными факторами, в одних случаях способствующими, в других — препятствующими его развитию.
Этим определением, кроме того, подчеркивается наличие неизбежной взаимосвязи, в силу которой все, что относится к области искусства и религии, является духовным, чувственным или иным производным выражением определенных социальных условий. Если я говорю — во-вторых, то делаю это для того, чтобы подчеркнуть различие между указанными явлениями и явлениями политико-юридического порядка, представляющими собой прямое выражение экономических отношений. И если я говорю — в значительной степени и косвенно, когда речь идет об объектах этого вида созидания, то делаю это для того, чтобы выявить два обстоятельства, а именно: в созидании, относящемся к области религии пли искусства, взаимосвязь между экономическими условиями и продуктами творчества очень сложна — это первое; второе — люди, хоть они и живут в обществе, продолжают в то же время жить среди природы и черпают в ней материал для своей любознательности и воображения.
В конечном счете все это сводится к более общей формуле: человечество не творит одновременно несколько историй, а все эти мнимые разнообразные истории (искусство, религия и т. п.) представляют собой одну единую историю.
Явственно увидеть и понять это можно лишь в поворотные знаменательные моменты созидания нового, т. е. в такие периоды, которые я назвал бы революционными.
Позднее, в силу привычки к уже созданным вещам и в результате традиционного повторения определенного типа, стирается воспоминание об их истоках.
Пусть попытается кто-нибудь отделить идейное содержание басен, положенных в основу поэм Гомера, от того момента исторической эволюции, когда занялась заря арийской цивилизации в средиземноморском бассейне, т. е. от той фазы высшего этапа развития варварства, когда в Греции и в других странах зародился подлинный эпос. Пусть другие тешат себя иллюзиями, будто христианство возникло и получило развитие вне римского космополитизма, и что оно не явилось делом рук тех пролетариев, рабов, обездоленных и отчаявшихся людей, которые испытывали необходимость в искуплении, в апокалипсисе и в обещании царствия небесного. Пусть попытается кто-нибудь доказать, что в самый разгар Возрождения возник романтизм, первые признаки которого едва-едва обнаруживаются в творчестве Торквато Тассо; или пусть кто хочет присваивает Ричардсону или Дидро романы Бальзака, который, будучи современником первого поколения социалистов и социологов, показал в своих произведениях психологию классов.
Углубляясь все дальше в века, к первоистокам мифических понятий, мы явственно видим, что Зевс обрел характерные черты отца людей и богов лишь тогда, когда была установлена patria potesta (отцовская власть) и начался тот процесс развития, который привел впоследствии к образованию государства. Так Зевс перестал быть тем, кем он был сначала, т. е. простым divo (или сверкающим), или громовержцем. И вот наконец на противоположной точке исторической эволюции многие из мыслителей прошлого века решили свести всю совокупность, все многообразие непознанного и трансцендентального, нашедшего свое выражение во множестве мифологических, христианских или языческих творений, к единому абстрактном;/ богу, являющемуся просто управителем мира. Человек благодаря приобретенному опыту почувствовал себя гораздо привольнее в мире природы, почувствовал, что способен разобраться в сложном механизме человеческого общества, знанием которого он частично обладал. Он развенчивал постепенно элемент чудесного в сознании настолько, что материализму и критицизму удалось в дальнейшем ликвидировать последние остатки трансцендентности, не вступая в борьбу с богами.
Существует, конечно, история идей, но история эта отнюдь не замыкается в порочном кругу тех идей, которые поясняют сами себя. Речь идет о том, чтобы восходить от вещей к идеям. Это целая проблема; более того: в этом заключается множество проблем, настолько разнообразны, сложны, разнохарактерны и запутанны представления людей о самих себе а о социально-экономических условиях своего существования, а следовательно, и о своих чаяниях, опасениях, надеждах и разочарованиях, нашедших выражение в искусстве и религии. Метод найден, но уметь применить его в каждом отдельном случае нелегко. Особенно надлежит остерегаться схоластического искушения дедуктивно выводить продукты исторической деятельности, которая отражается в искусстве и религии. Надо надеяться, что философы типа Круга, строившего диалектическим путем умозаключения касательно пера, которым он писал, навсегда останутся похороненными в примеча ниях Гегеля к «Логике», где указывается на эту нелепую причуду.
* * *
Тут следует указать на ряд трудностей.
Во-первых, прежде чем пытаться вывести вторичные продукты (например, искусство и религию) из тех социальных условий, идейным выражением которых они являются, необходимо обладать большим опытом и навыками к исследовании психологии того или иного общества, претерпевающего определенные изменения. Именно в этом и заключается суть, т. е. совокупность отношений, которые именуются, к примеру — применяя иную терминологию,— египетским .чиром, греческим сознанием, духом Возрождения, господствующими идеями, психологией народов, общества или классов.
После того как указанные отношения были сформулированы и люди свыкались с определенными понятиями и с определенными верованиями или характером воображения, идеологии, перешедшие к ним в силу традиции, обнаруживали тенденцию к кристаллизации.
Потому-то они и предстают как некая сила, оказывающая противодействие новому, а поскольку противодействие это выражается посредством слова, письма, нетерпимости, полемики, преследований и т. д., то борьба между новыми и старыми социальными условиями приобретет характер борьбы за идеи.
Во-вторых, на протяжении многовекового развития собственно истории, как в силу наследия, доставшегося от предыстории человечества, от эпохи дикости, так и в силу положения подчиненности, а следовательно, и унизительной зависимости, в которой пребывало и пребывает большинство людей, произошло своего рода примирение с традиционными установлениями, в результате чего старые тенденции оказались очень живучи и продолжают существовать в виде цепких пережитков.
В третьих, люди, как я уже сказал, живя в сообществе, не перестают жить вместе с тем и среди природы. Они, разумеется, не связаны с природой так, как с ней связаны животные, поскольку живут они в искусственной среде. Каждый, впрочем, понимает, что жилой дом — это не пещера, что земледелие не естественное пастбище, а фармация — это не заклинание духов. Но природа всегда является непосредственной почвой искусственной среды. Она окружает всех нас. Благодаря технике между памп, общественными животными, и природой появился ряд посредников, которые изменяют, устраняют или отдаляют естественные влияния, однако техника отнюдь не смогла уничтожить действенную силу последних и мы постоянно ощущаем эту силу на себе. И, подобно тому как каждый из нас совершенно естественно рождается мужчиной или женщиной, подобно тому как все мы умираем почти всегда помимо нашей воли и в нас очень силен инстинкт продолжения рода, точно так же и в нашем характере заключены особые свойства, которые воспитание — в широком смысле этого слова, т. е. социальное приспособление — может, правда в известной мере, изменить, но никогда не может полностью искоренить. Эти свойства характера, повторяющиеся на протяжении веков из поколения в поколение на множестве индивидов, и составляют то, что именуется этническим характером. В силу всех этих причин наша зависимость от природы, хотя она и уменьшилась за истекшие со времен предыстории столетия, все же продолжает иметь место и поныне в нашей общественной жизни, точно так же как созерцание самой природы продолжает порождать любопытство и дает пищу нашему воображению. Таким образом, это воздействие природы и порождаемые им непосредственно или косвенно чувства, хотя они и определяются, с тех пор как существует история, теми или иными социальными условиями, неизменно находят свое отражение в произведениях искусства и в том, что создается религией, а это усугубляет трудность реалистической и полноценной интерпретации как одного — т. е. искусства,— так и другой — т. е. религии.
